– Ну, всякие… о, розы алые в хрустальных… меняю лепет дней… и вот еще:
– Феденька…
– Это твои слова, Рашеля?
– Нет. Это твои слова. Боже, как быстро… Ты складывай, складывай, тебе так легче будет… Феденька…
Когда из кривого переулка вам навстречу вышел господин в летнем пальто, Федор даже не очень удивился.
Обрадовался.
Теперь остановиться можно… хоть на минуточку.
– Раиса Сергеевна! Здравствуйте, голубушка! А я уж притомился, за вами бегаючи…
В мутно-зеленые, цвета бутылочного стекла, глаза господина полуполковника лучше не заглядывать. Впрочем, это ваше дело:
…окошко.
Серый предутренний свет с трудом просачивается сквозь него, путаясь в стальных прутьях. Каменная коробка, четыре шага вдоль, три – поперек. Острожная камера-одиночка. На удивление чисто и сухо: ни потеков воды, ни пыли, ни каменной крошки. Позвякивая кандалами, камеру из угла в угол меряет шагами человек. Остановился. Постоял у голых дощатых нар, на которых лежит связка блестящих ключей.
Подумал.
Снова ходит…
Через много, много лет, в авторском предисловии к сборнику стихов 'Корни паутины', некий 'кумир на час', как несправедливо назовут его критики, напишет:
'Я – заложник своей памяти.
Иногда мне кажется, что я разучился вспоминать. В эти дни жизнь, которую я наивно полагаю своей, словно задается целью всласть поиздеваться над мною. Иначе как назвать ее фортели? как вообще назвать ее, мою жизнь?! Я сопротивляюсь, вырываюсь из душных объятий беспамятства, но лишь теснее закутываюсь в обрывки серпантина. Пыльной мумией я валяюсь на обочине, и карнавал без лиц, без имен, без прошлого и будущего – да, он идет мимо. Сотни чистых листов бумаги валятся с неба, сотни, тысячи, снегопад, на белизне которого я могу написать все, что угодно, написать, переписать заново, изменить или оставить как было – но я не помню, как это было раньше! не помню! не…
Я – заложник своей памяти.
Иногда мне кажется, что я разучился забывать. Это случается чаще, гораздо чаще. Все обретает ясность и отчетливость, жизнь строится поротно, и каждое событие готово по первому моему требованию покинуть строй. Кругом! нале-во! напра-во! шагом марш! Оно слушается, это рядовое событие, оно шагает и поворачивается, шагает и поворачивается; я вижу, как сверкает бляха его пояса и начищенные сапоги. Я могу его и ему подобных бросить в бой единым мановением руки – но я не знаю, так ли это было раньше?! на самом деле! не знаю…
Я – заложник своей памяти.
А вы?'
Критикам никогда не узнать, что автор 'Корней паутины', записывая эти слова беглым, летящим почерком, видел город, запаянный в синий шар неба и моря, видел сумасшедшую гонку по пыльным улочкам, рыжие усы щеточкой, длинные полы летнего пальто; и кулак в груди мало-помалу разжимался, хрустя суставами.
– Раиса Сергеевна! Здравствуйте, голубушка! А я уж притомился, за вами бегаючи…
Князь Джандиери слегка поклонился. Маловыразительное лицо его тронуло подобие улыбки, в мутно- зеленых глазах мелькнули искорки. Две; в каждом глазу по одной искорке, и вполне достаточно. Знающие князя люди сказали бы: Шалва Теймуразович очень доволен.
Здесь тоже были люди, в некоторой степени знающие Шалву Теймуразовича, но они ничего не сказали.
Промолчали.
– Милейший! – князь обернулся к извозчику, маячившему на козлах своего тарантаса в отдалении, в глубине переулка. – Свободен!
– Да шо вы такое кажете, ясный пане?! – забормотал извозчик, пожилой хохол с бульдожьими брылями вместо щек. – Да разве ж можно! Езжаем отсюда, барин, то ж не люди, то ж гайдамаки!..
– Свободен! – тоном, не терпящим пререкательств, повторил князь; и рука Джандиери, затянутая в тонкую лайковую перчатку, приподнялась в отстраняющем жесте.
– А може, жандармов кликнуть? А, пане ясный? я быстренько, тудою-сюдою…
– Пшел вон, скотина!
Прозвучало, как удар бича. Как 'Alles!', когда старый акробат с жестокостью мастера принуждает юную дебютантку ринуться в бездну. Насмерть перепуганный хохол всплеснул щеками, дернул вожжи – 'Вьо-о! вьо, зар-раза!' – и тарантас, вихляясь и дребезжа, покатился прочь.
– Ах, Раиса Сергеевна, Раиса Сергеевна! – князь, словно извиняясь за грубость, пожал широкими плечами. – И все-то вам неймется, голубушка! Это вам от меня бегать надо, а не мне за вами… Мне с недавних пор тараканьи бега в тягость. Я нынче человек степенный, шагу лишнего от скуки не сделаю! А впрочем…
Князь Джандиери достал из бокового кармана табакерку – черепаховую, с инкрустацией. Откинул крышку. Взял щепоть табака, приложился трепещущими ноздрями.
