обиду богине! В ножки падаю, в ножки тебе, Заступница! не обделила милостями! привела! познакомила!
– Дому этому, и хозяину с хозяйкой, и всем чадам с домочадцами – богов Олимпийских благоволение! Дионис, Зевс, Гестия! Хай!
Как дядя Алким учил, так я и сказал. На стол вином плеснул: богам. Чтоб не опозориться.
– Кушайте, мальчики, кушайте! Хотите, прикажу овцу заколоть? Мяска нажарим, с луком, с чесноком...
Киваю: да, с луком! с чесноком! хочу! – а сказать ничего не могу. Рот сырной лепешкой забит. Некрасиво оно, за обе щеки наворачивать, а удержаться сил нет. Изголодался за дорогу.
Только сейчас понял, как изголодался.
Диомед молоко – молоко!!! – пьет, на меня смотрит. Тетя Деянира (бабушка? двоюродная?!) щеку рукой подперла, пригорюнилась, на меня смотрит. Отвык я по пути от чужого сочувствия. Размяк, расслабился; вина невпопад третью чашу выхлебал.
Совсем разморило.
В гостях, будто дома. Тепло, уютно. Вернусь, скажу Ментору с Эврилохом: 'Сижу это я, значит, у Геракла...' – от зависти сдохнут!
– А я, понимаешь, Диомед, бежал. Из дому бежал.
– Бежал? – поражается Диомед. – Зачем? И куда?
Что-то у него язык заплетается. Чуть-чуть. От молока? – или куретское молоко дикое? сливками в голову шибает?
Или это уши мои подводят хозяина?
– Бежал, – вздыхаю. – Я, в общем-то, к тебе бежал, Диомед. На Фивы с тобой идти.
– К-куда?!
Ну вот, теперь он заикаться стал. Точно говорю: куреты дикие, и молоко у них такое же.
Кусается.
– Мне ведь четырнадцать уже! Целых четырнадцать! Меня постригли даже... А я и не видел ничего! Ничегошеньки! Геракл-то в мои годы!.. Я как услышал, что ты в Куретии пируешь, так и понял – война будет!
Уставился он на меня – словно два копейных жала уставил. Оба из синего железа, дороже дорогого.
Надо объяснить.
Вот только вина в чаши долью... себе... бабушке Деянире...
– Так ведь Фивы с запада брать удобнее! – смеюсь. – Это каждому понятно! Твои друзья-эпигоны на востоке внимание отвлекают, а ты – с запада. Наковальня и молот. Правильно? Не 'ого-го и на стенку!', а иначе. По-людски. Первый удар – отвлекающий, в Нейские ворота! Ударить, отступить, выманить фиванцев под стены; связать боем. Затем: вынудить бросить резерв к Бореадским воротам! Дальше...
Что-то я увлекся.
Нашел, кому рассказывать. Я, понимаешь, знаю, как Фивы брать надо – а он-то их
Вон, глядит на меня, а улыбаться забыл.
Губы кусает.
– Я на корабль, и сюда! – про корабль я соврал, для приличия. – Да только опоздал. И ограбили дорогой – вещи забрали, серебро, сандалии даже. Хорошие были, на медной подошве... Эх, хотел стать, как ты. Героем! Чтобы битва, чтобы враги впереди! Не получилось!..
Память ты, моя память!.. о чем дальше говорили, не помню. Кажется, о луках. Я еще потянулся было, из Калидона на Итаку, в кладовку – хотел другу-Диомеду своим луком похвастаться.
Не дотянулся.
Уснул.
Ночь нашептывает в уши бархатными губами, ночь ласкает тело теплыми, нежными ладонями: плечи, грудь, живот...
Ой, да ведь это уже не ночь! Вернее, ночь-то ночь, тьма кромешная; а ласкается...
– Проснулся. Не притворяйся, я знаю – проснулся. Ты лежи, лежи, милый... ведь тебе нравится?
– Нравится, тетя...
Бархатистый смех-мурлыканье:
– Ну какая я тебе 'тетя' – на ложе? Еще скажи: бабушка...
Одиссей не находится, что ответить. Голова кружится от хмеля, до сих пор туманящего мозг, от ласковых касаний женских пальцев, от дурмана вожделения пополам с острым привкусом опасности, от волны, вздымающейся со дна, из тайной глубины, куда уже ловцами жемчуга добрались опытные руки
