Человек Номоса

Вцепился рыжий в протянутую руку, будто утопающий – в обломок мачты. Все, что было – бурю, дорогу, сердце, душу – в пожатие вложил.

Охнул герой Диомед, сын героя Тидея.

Хрустнула Диомедова ладонь.

– Извини, богоравный... Извини, Диомед! Я... Больно?

Ну конечно, больно! Куда ты лезешь, рыжий, со своей итакийской лапой, к благородным пальцам! Козы к палестрам, бревна к гимнасиям! – и мы, дескать! мы тоже! Стыд наотмашь перекрестил витым бичом: а не суйся, где не звали! Бродяга-побирушка...

Одиссей в растерянности озираться стал. Будто подмогу высматривал. Вон она, подмога: Эвмей- свинопас да немой пес Аргус, да тень-Старик. Жмутся у стеночки; смотрят.

Малая дружина.

И словно каленым железом ожгло. Новый стыд; поболе прежнего, как седой Олимп поболе лесистого Пелиона будет. Встал за спиной родной Номос; преданностью собачьего взгляда, верностью Эвмеева рябого лица, Стариковскими вопросами на вопросы. Кивком отца, мамиными слезами. Итакой-островом. Броней окружил-отгородил, боевым доспехом, чешуйчатым панцирем, коего вовеки не снять, не продать, не подарить. Я – Одиссей! Одиссей с Итаки! Одиссей, сын Лаэрта и Антиклеи, лучшей из матерей! Одиссей, внук Автолика, Волка-Одиночки, и Аркесия-Островитянина! Я! я!.. я... Вон их сколько, этих 'я'. Армия. Впору флот снаряжать.

Да, не брал Фивы.

Да, не эпигон.

А так ли оно важно, так ли славно: быть эпигоном?

Сами собой плечи развернулись. Сами собой глаза вспыхнули. Упал драный плащ с плеч царской мантией: сам собой. Складка к складке.

– Понимаешь, Диомед... я лучник. Лучник. Поэтому рука...

Хотелось добавить: потому что лук и жизнь – одно.

Не успел.

Размял Диомед-победитель ладонь покореженную. Шире усмехнулся. По плечу хлопнул:

– Поехали со мной, Одиссей, сын Лаэрта. Будь моим гостем.

...вот бывает так: один-единственный взгляд меж двоими ударит молнией...

* * *

Память ты, моя память... тогда, в Калидоне Этолийском, рыжий юнец и слова-то такого не знал – Номос! Как пришло, так ушло, а старое вернулось: стеснение, горячность, радость, преклонение...

Лишь на самом донышке, змеей в кольца, сворачивалось до поры: было! осталось! есть!

Надо будет – вернется.

...Диомед обладал прекрасным качеством: у него было легко брать. Легко и не совестно. Одиссей моргнуть не успел, как оказался обладателем новенького плаща, вкупе с шерстяным, по погоде, хитоном. Вместо сандалий – куретские меховые сапожки. Славная штука, особенно когда подморозило, как сейчас.

Рыжий пожар под косматой шапкой укрылся.

Сыскалась и одежка для Эвмея, и косточка для Аргуса. Много добычи взяли под Фивами, на всех хватит. Еще подумалось: вернусь на Итаку, надо будет отдариться. Попрошу отца корабль снарядить...

Подумалось – не додумалось, ибо Диомед уже дальше тащит.

Куда? – спрашивает рыжий. Ну, ясное дело, не во дворец. По Диомедову лицу видно: ему дворец сей – век бы не видел! Ага, вот: опять заулыбался.

– Пошли к дяде Гераклу? – спрашивает. – В гости?

Как стоял Одиссей, так и присел. В коленках дрожь; в животе комок снега лягушкой вертится, вприсядку.

К Гераклу? в гости? я?!!

А мысли поперек страха успевают: папин папа, Аркесий-Островитянин, вроде бы тоже из Зевсовых сыновей, если не врут для пущей славы... родня, выходит? по Громовержцу-то?

А язык поперек мыслей:

– К двоюродному дедушке Гераклу? Пошли!

Язык, он без костей.

Пошли, значит, пошли. Повезло рыжему: не оказалось Геракла дома. Сказали: уехал к кентаврам. Погостить. Сглотнул Одиссей: на Итаке казалось – увижу могучего, и помереть не жалко. А здесь иначе пригрезилось: увижу – и помру на месте.

От восхищения.

Нет, хорошо все-таки, что двоюродный дедушка Геракл у кентавров. Будем привыкать постепенно. Вот Гераклова жена – Деянира-калидонка – в дом зовет. Статная, ласковая, синеглазая: точь-в-точь мама. Только мама полнее будет. Деянира-то не одной прялкой горазда: и на колесницах, и копьем...

Великому герою – геройская супруга!

И смотрится куда моложе мамы... румянец, брови!.. Афину-Покровительницу такой представить – не в