день. Ночевать пришлось под дождем, наскоро соорудив в сумерках некое подобие шалаша.
Свинопас полночи бухтел: поворачивать надо. Домой. Сгинем, мол: без вести. Наконец умолк, засвистел носом. И правильно. Кто его слушать станет? Никто. Куда надо, туда и пойдем. Куда надо... куда...
Утром, промокшие, голодные (скудные припасы, которыми снабдили в деревне, иссякли) и злые, снова двинулись в путь. Расплескивать пятками то безобразие, что в Этолии гордо именовалось 'дорогой'. Аргус изгваздался в грязи по уши (вернее, по их куцые огрызки!), отчего казался еще больше, чем был на самом деле. Сейчас пес напоминал помесь ежа с кабаном: дождь наконец прекратился, и подсыхающая грязь топорщилась на Аргусе колтунами-иглами.
Встречные люди, едва завидев этакое чудище, шарахались в кусты с воплями о новом Калидонском Вепре, и расспросить их не представлялось возможным.
Когда из-за поворота в очередной раз послышались чьи-то вопли, Одиссей даже обрадовался. Орали- то, еще не видя Аргуса! Может, хоть этот не убежит? Судя по всему, горлопан давно удрал бы от опасности, если б мог.
Поворот сам прыгнул под ноги.
Заросли мирта с осинником скрывали пригорок, где творилось невидимое действо: лишь мелькали силуэты, да явственно слышалось истошное:
– На помощь, люди добрые! Аэда обидеть хотят! А-а-а! Уже обижают! Гидры! Людоеды! Гарпии вас раздери! Спасите, люди добрые!..
Время от времени крики обижаемого аэда перемежались деловитым ворчанием:
– И чего я орал бы? В первый раз порют, что ли?
– Так, вроде ж, еще не порем?
– Как же он блажить зачнет, когда до дела дойдет?..
– До тела!
– О-хо-хо! Эй, лозы нарезал?
Одиссей прибавил шагу.
На плоском замшелом камне, больше похожем на древний жертвенник, лицом вниз валялся тощий аэд. Хитон на нем был задран до самой шеи, набедренная повязка отсутствовала – явно с целью обнажить прославленную часть тела, что самой природой предназначена для экзекуций, и высокопарно именуется афедроном, а в просторечии – задницей.
Цель была успешно достигнута, а дабы аэд никуда не сбежал от грядущих обид, его за руки-ноги держала четверка дюжих молодцов. Еще один стоял рядом, намереваясь приступить к палаческой работенке, едва приятель, резавший прутья в ближайшем лозняке, доставит инструмент.
Двое зрителей сидели на бревне поодаль, заранее предвкушая удовольствие, а последний устроился на грязном, напоминавшем свинью, валуне. Он был занят: отковыривал ножиком серебряную накладку от аэдовой лиры.
В момент появления Одиссея на пригорке аэд как раз ухитрился чудом извернуться – и узрел страдания возлюбленной лиры. До сих пор рыжему казалось: орать громче, чем аэд уже орет, попросту невозможно.
Оказалось – можно!
От нового вопля мучители буквально подскочили, едва не выпустив пленника. А горбоносый палач- любитель сунул корявый мизинец в ухо – в тщетных попытках извлечь застрявший наглухо вопль аэда.
Вмешаться? опять драка? Девять человек, все-таки. Правда, за плечами Эвмей с Аргусом...
Дядя Алким говорил: худой мир лучше доброй ссоры!
– Радуйтесь, уважаемые! – Одиссей на всякий случай вцепился в Аргуса, недвусмысленно оскалившего клыки. – Что это вы делаете?
– Радуемся, – ухмыльнулся в ответ горбоносый. Забыв объяснить: было это ответное приветствие или ответ на вопрос. – Ты, парнишка, историю про Фамира-кифареда слыхал?
– Которого музы ослепили? – машинально кивнул Одиссей.
– Ну, значит, мы и есть... навроде муз. Поет тут, понимаешь, Ехидна знает что! Богов поносит, с- скотина...
Одиссей покосился в сторону оскорбителя богов. На ослепление предстоящая порка походила слабо. Разве что у аэда глаза находились на соответствующем месте.
– Только мы музы добрые, – добродушно продолжил горбоносый. – Выпорем, как Зевс – козу Амалфею, да отпустим. Эй, Клио[44]! – хохотнул он. – Заснул, что ли? Прутья давай!
– Лиру не трожь! – отчаянно взвыл аэд.
– Аэдов бить нехорошо, – без особой уверенности начал Одиссей. Вспомнились уроки Старика: что такое хорошо, и что такое плохо.
А вдруг этот доходяга и вправду богов оскорблял?
Зато лиры ломать – точно нехорошо.
– Иди, парень, иди, – отмахнулся горбоносый. – Говорю ж, мы – музы добрые, но ежели осерчаем... А ты, Терпсихора[45], ковыряй помаленьку!.. серебришко, оно за труды...
– Лиру!.. пусти!..
