И Одиссей не выдержал.
В два прыжка очутившись рядом с Терпсихорой, он яростно рявкнул: 'А ну не трожь!'. Пальцы сами вцепились в лирные рога. Терпсихора, однако, не послушался; дернул к себе. Оба застыли в неустойчивом равновесии, но тут взгляд упрямца-Терпсихоры случайно упал на побелевшие от напряжения пальцы Одиссея, сжимавшие несчастный инструмент (по идее, лира давно должна была сломаться! чудо?!).
И медный волк с перстенька оскалился прямо в глаза музе.
В следующий миг Терпсихора отпустил лиру, – спешно, как если бы она раскалилась добела! – и Одиссей вместе с трофеем кувыркнулся в ближайшую лужу.
Дружный гогот.
Разъяренное сипение Аргуса.
– Басиленок! Я его не удержу!
Это Эвмей.
Сейчас будут пинать ногами. Почему медлят? Встать! Скорее встать!
– Аргус, назад! Назад, я сказал!!! – еще не уяснив до конца, что происходит, Одиссей уже понял: драка отменяется или, по крайней мере, откладывается.
Ф-ф-ух, вроде пронесло! Успокоился Аргус. С неохотой, огрызаясь беззвучно, бранясь на чем свет стоит – но утих. Слово живого бога – закон.
Теперь пора оглядеться.
Терпсихора уже плевал горячим шепотом в ухо горбоносому. Четверка муз, державших аэда, тоже вслушивалась – жаль, до самого Одиссея ничего не долетало.
– Отпустите птичку, – буркнул наконец горбоносый.
И, обращаясь непосредственно к аэду, проворно соскочившему с камня:
– Благодари богов. Послали тебе, змеюке, спасение... Но имей в виду: еще раз услышу гадкие стишки про Гермия-Благодетеля – Аполлон не спасет!
– О, богоравные герои! – немедленно внял совету аэд. – Вы, спасшие певца от мучительного позора! Посланцы великого Гермия! О, моя лира! Она тоже спасена! Хвала богоравным героям!
– Я не герой. Я свинопас, – уточнил Эвмей.
– О свинопас богоравный, лучший средь тех, кто свиней наблюдает! – возликовал аэд, рванув струны вновь обретенной лиры.
Одиссей не удержался: фыркнул.
– Идем с нами, в деревню, – тронул его за плечо горбоносый. – Праздник у нас. Вот, аэда нашли, народ ублажать – а он, гадюка... Ладно, забыли. Пошли. Гостями будете.
– Вы, небось, пастухи, – догадался Одиссей.
– А то! – ухмыльнулся горбоносый. – Пасем тут, понимаешь... Ну как?
– Пошли!
Помню, тогда я изрядно выпил на празднике. По пьяному делу разоткровенничавшись с горбоносым:
– П-пастухи – люди! – проникновенно вещал я, в очередной раз наполняя чашу. – П-пастыри! Хоть на Итаке, хоть здесь! Вы, потом братья эти... на берегу! Левкон и... и...
– Левкон и Каллий, братья-Ракушечники, – сразу понял горбоносый. – Верно говоришь, Волчонок!
– Милейшие люди!
– Мухи не обидят!
– Накормить! переночевать! всегда рады! Одно слово – люди! А солдаты... козлы шлеморогие! Сперва дразнятся, а обидишься – все на одного...
– Точно, Волчонок! Солдаты – они наипервейшие разбойники и есть! То ли дело мы, пастухи...
– Вот я ж и говорю...
Аэд, которого, как выяснилось, звали Ангелом[46], тем временем затянул песню:
Я даже не сразу понял: аэд воспевает маминого папу, дедушку Автолика!
Сельчане одобрительно зашумели, почти сразу умолкнув, чтоб не мешать песне. Мы слушали вместе со всеми: я, Эвмей и мой Старик. Не знаю уж, почему я глянул в его сторону; Старик склонил голову набок, глубокие складки залегли у него на лбу, а глаза блестели двумя звездами. Отсветы пламени из очага? Я никогда не видел, чтобы Старик плакал...
Ангел последний раз тихо перебрал струны – и общий вздох ветром прошел по толпе.
– Помянем Одинокого Волка! – поднял чашу горбоносый.
– Помянем!
– Человек! человек был! настоящий!..
