Одиссей приподнялся, обнял женщину за плечи, привлекая к себе.
– А хватит сил-то, герой?
Лукавый, знакомый, бархатный шепот; горячее дыхание на щеке – и ответ вырвался сам собой: то, что чувствовал, о чем думал, но пока не мог облечь в слова.
Теперь – смог.
– Это же просто, богиня моя! Надо просто любить, очень любить тебя всю – и тогда нет ничего невозможного! Надо очень любить эти губы, эти глаза, эти плечи... надо... очень... любить... – Одиссей шептал, словно в бреду, не разделяя рождающееся в голове, в сердце, на языке, и горячим шепотом вырывающееся наружу, ибо мысли и шепот – одно. Он и она, руки, слова, губы, два тела – одно! Один
– О, еще! еще! Я так соскучилась по тебе, Тидей, я ждала, верила...
Это не важно, как она его называет! не важно, что у нее было или не было с родным братом – важно другое, совсем другое...
– Ох... Одиссей! Ты и вправду особенный! Так меня еще не любил никто... никогда...
– Значит, они просто не умели любить, богиня моя.
– Наверное. Богиня... богиня твоя... Скажи, ты смог бы полюбить – богиню? друга? спутника?
– Глупая! я не могу не любить! не умею... У меня есть бессмертная покровительница – и я люблю ее! У меня есть друзья – и я люблю их! У меня есть отец с матерью...
– А Диомед, сын Тидея – он тоже твой друг?
– Конечно! Я ведь к нему плыл с Итаки, по горам этим дурацким карабкался, по грязи – дошел! Жаль, под Фивы опоздал... Мы теперь друзья навеки.
– И ты любишь его? Как друга?
– Конечно!
– У тебя хватает любви на всех – на отца с матерью, на друзей, на богиню-покровительницу... на меня?
– Моей любви хватит на всех! На всех!
– Ну, тогда иди сюда, милый. Пусть сегодня ночью твоей любви хватит для меня одной...
Наутро Одиссей проснулся в чужих покоях. Не там, где заснул. В углу, на подстилке, рябой Эвмей; рядом со свинопасом – лохматым недоразумением – разметался Аргус.
Как вся троица сюда попала, вспомнить не удалось.
Рыжий лежал, смотрел в потолок, и в груди его тлело сложное, незнакомое чувство.
Вы когда-нибудь испытывали смесь гордости со стыдом?..
...здесь, в Этолии, есть калидонцы, а есть куреты. Калидонцы, это которые вредные. Глотка воды за так не выпросишь. А куреты славные. Они пастухи, оттого и славные. Сбегают рядышком – в Локриду Озольскую, в Локриду Опунтскую, в Акарнанию, или даже подальше, в Долопию – стад оттуда пригонят и пасут себе помаленьку, пока не съедят. Потом опять сбегают. Одиссей знает: пастухи – люди. Настоящие.
Правда, у скряг-калидонцев и пастухи какие-то...
Пришибленные.
А лучники у куретов дрянные. То ли луки свои мало любят, то ли стрелы. Мишени уж наверняка не любят – лупят. Все больше мимо. Одиссей куретов обстрелял, глядь: быка выиграл. Хорошего, гладкого. С рогами. Потом на бревне над ручьем, с козлом на горбу, еще семь барашков заработал. Троих – сам; четырех – Эвмей расстарался. Куреты сперва гнушались с хромцом-свинопасом состязаться, а после едва не на коленках упрашивали: еще! еще! Ну, Эвмей и дал им еще. Впридачу наврал, будто он – царский сын, во младенчестве украденный пиратами. Только путался, откуда украденный: сперва приплел великий Баб-Или, дальше какой-то заморский Таршиш, о котором никто отродясь не слыхивал. Прямо на бревне хвастался, рябой балагур: курета в ручей – бряк, и врет напропалую.
Прозвали куреты гостей Хейрогастерами – Многорукими.
Бык, барашки – пир на весь мир. Мы не жадины. Дикого молока вдосталь напились, быка съели, полстада баранов тоже съели: сперва Одиссеевых, дальше подряд резали. Развеселились. 'Кур-р-р-р! – кричат хозяева. – Кур-р-р-р!' Хвалят, значит. Вожди куретские в Одиссея пальцами тычут. Не мальчик, говорят. Мужчина. Проксен-побратим. Если, мол, дома, на Итаке, беда стрясется – посылай, брат-мужчина, гонца в Куретию. Утром коней седлаем, днем скачем (ай, скачем! по земле! по морю! по небу!!!), к вечеру спасать-выручать явимся.
Приятно.
Им, вождям, их куретские мамы не объясняли, наверное, что в людей пальцами тыкать неприлично.
Ну и ладно. Пускай.
А Диомед не удержался: прыснул в рукав. На глазах слезы, от смеха. Это когда Одиссей сгоряча поклялся: мой дом – ваш дом, мои стада – ваши стада. Одиссей было обиделся, а Диомед прощения запросил. Сказал: от радости смеялся.
Все ведь знают, каких жирных овец Лаэрт-Итакиец стрижет!
Они еще дикого молочка хлебнули, а Одиссей потихоньку отошел к шатрам. Дедушкин лук, из которого всех обстрелял, обратно в кладовку прятать. Спрятал. Подумал еще: хорошо бы самого себя вот так – раз, и на Итаке, два, и в Калидоне. Был бы богом, целыми днями туда-сюда мотался бы. Хорошо быть богом.
