...оказывается, умирать вовсе не страшно. Умирать скучно. Это удивительная скука: родная, холодная, будто рука матери на пылающем лбу больного сына. Когда впереди, во мраке, вдруг тускло загорелись огни, и из редеющей мглы вынырнули сперва два остроносых корабля, а следом и третий, Эвмей выдал такое ругательство, что мальчик покраснел. Рябой подмигнул и, деловито оправив кожаный панцирь, протянул Телемаху меч рукоятью вперед:
– Держи, басиленок. Только на рожон зря не лезь. Без тебя отобьемся.
Оба прекрасно понимали: рябой врет. Во благо. Но, тем не менее, мальчик молча, с благодарностью за ободряющую ложь, кивнул. Зачем-то извлек басилейский венец. Надел. Обруч сползал на уши; но какое это теперь имело значение? Впереди уже стояли Эвмей с Филойтием, по бокам – другие старики; молодежь, вооруженную чем попало, оттеснили назад. Нет, умирать не страшно. Шаг, другой, ты переступаешь черту, и дальше становится все равно: жизнь или смерть.
Пора подводить итоги.
Впервые в жизни мальчик решился на поступок, достойный мужчины. Да, у него не получилось – но делай, что должен, и будь, что будет. Может быть, удастся взять за себя хоть какую-то цену: на великую прибыль он не расчитывал. Прости меня, мама. Прощай, дед. Выздоравливай скорей, ладно? Вы уж как- нибудь там сами, без меня... Понимаете, меня ждет отец в темных чертогах Аида. Телемах, сын Одиссея, без стыда взглянет в глаза Одиссею, сына Лаэрта. И пустяки, что мальчик так и не успел пройти обряд пострижения.
Павшие в бою – взрослые.
Телемах невольно взглянул на Запад, куда уплыл отец. Откуда не возвращаются. На смутную дорогу, ожидавшую его самого.
С Запада наползал туман. Подумалось невпопад: такой туман бывает над морем любви, засыпаемым песком скуки, когда ребенок у предела не знает, смеяться ему или плакать. Мысль была чудовищно нелепой, как и этот странный туман. Дело было даже не в том, что туман забыл разлиться над волнами равномерной молочной пеленой: он тек седыми прядями, свивался кольцами, клубился – на мгновение образуя жутковатые фигуры драконов с оскаленными пастями, принимая вид обнаженных женщин с птичьими ногами, призывно тянущих к мальчику руки, создавая чудо и превращая его в чудовище. Впрочем, мало ли какая дичь пригрезится в подступающем тумане, особенно если жить тебе осталось – всего ничего? И время ли удивляться, если из глубины тумана доносятся приглушенные крики птиц, плеск волн, отдаленное, едва слышное завораживающее пение?
Дело в другом: на востоке уже поднимался розовый спросонья Гелиос. Но туман и не думал рссеиваться. Наоборот, становился гуще, подступая к сцепившимся бортами кораблям. Мальчик укорил себя за дурацкие мысли. Упади туман раньше, можно было бы попробовать скрыться в нем. Затеряться. А теперь – чего уж...
– Ну, как успехи? Вижу, большую армию привели! – перед ними стоял, насмешливо щурясь, козопас Меланфий: главный прихвостень
– Заткни пасть, Черный! – с опасной ленцой процедил рябой Эвмей, припадая на искалеченную ногу, а на самом деле придвигаясь ближе к мальчику. – Или сын басилиссы перед тобой отчет держать должен?
– Эх, рябой! Вечно ты башкой в пифос лезешь! – как от зубной боли, скривился козопас. – Тоже удумали: на эдаком корыте мальца катать! Потонете ненароком: дед ведь не переживет! А матери каково будет? Нет уж, давайте его нам. Доставим в целости и сохранности. А сами добирайтесь, как хотите. Вернетесь – ваше счастье, на дно пойдете – тоже беда не велика. Даром губить мальца не позволю.
В черной бороде козопаса путалась гулящая ухмылка.
– Я пойду, – шепнул Телемах на ухо Филойтию. – Им только я нужен. Может, вас отпустят...
– Дурень! – горячий, злой шепот коровника ожег ухо. – Зачем им лишние языки? Не спеши в Аид, успеется. Вместе пойдем.
– Ты сколько лет в море, Черный? – хитро сощурился меж тем Эвмей.
– Достаточно. Восемь, – пожал плечами козопас, ища скрытый подвох. Неприятно раздражал боевой запон, надетый рябым. Особенно пояс: бронзовый, из колец и цепей, искусно переплетенных меж собой. Большой цены штука. Сейчас таких не достать. В юности Меланфий мечтал о таком запоне, однажды чуть было не заполучил, только по жребию броня досталась кормчему.
Ишь, колченогий... где и хранил-то? В свинячьем закуте?!
– А я с младых ногтей. Со счета сбился. Полвека? больше?! Так кто из нас скорее басиленка на Итаку доставит – ты или я?
Меланфий почувствовал: кровь бросилась ему в глаза. Это другим дура-кровь бросается в щеки, бьет в голову, или проваливается в пятки вместе с сердцем. Людям без предрассудков кровь нужна во взгляде, чтобы мир оказался залитым багрово-красным. Чтобы правильно видеть и не содрогнуться, когда правда жизни из взгляда плеснет наружу, воцаряясь. Вот: острое, близкое к экстазу ощущение, которое ты не способен увидеть, но так еще лучше – белки трескаются сетью красивых, алых прожилок, и зрачки тонут в жаркой купели, будто солнце на закате опускается в священный пурпур волн.
Если бы решение было принято заранее!
Если бы не шаткий миг колебания!..
Сощурившись, Меланфий презрительно сплюнул под ноги рябому калеке:
– Да хоть век в море торчи, развалина! Уйди с глаз моих!
– Стервец ты, мил-человек, – тянул время Эвмей. Знал: безнадежно. Перед смертью не надышишься. Парнишку жалко. А так: красиво умирать не запретишь. – На старых людей собакой брешешь...
Туман подступил вплотную. Окутал, спеленал; голоса звучали глухо, даже плеск волн изменился. В мутных прядях, струящихся над водой, кое-где пробился тайный, жгучий оттенок рыжины, смутной дорогой убегая прочь. Будто серебро сошло с ума, вздумав ржаветь подобно драгоценному железу, или старческая седина повернула время вспять, полыхнув давно забытым огнем юности. Или белки глаз налились кровью. Мне это не нравится, подумал Меланфий. Мне это очень не нравится. Такими глазами должен смотреть я.
