Едкая пыль застилает поле боя. Набивается в рот, в нос, в глаза, но некогда проморгаться, утереть с лица грязь. Пот и пыль – это грязь. Война и люди: грязь. Земля и небо, возжелавшие развода... Глупо играть словами, когда играешь жизнью. Надо делать простое: стрелять, колоть, рубить, уворачиваться, и снова – стрелять, колоть, рубить... Очень простое дело. Мы медленно пятились к лагерю, не вводя в бой резерв, мы убивали и умирали, и Глубокоуважаемые наверняка пребывали в умилении, глядя на нас.
Издалека.
После того, как впавший в боевое неистовство Диомед поднял руку на Семью, я не видел на поле боя
Намеренно придерживая самых ретивых, мы отходили там, где могли б удержаться. Жертва за жертвой – и троянцы наконец поверили! В нас; в себя. В победу. Тогда, в угаре беспрерывной бойни, мне казалось: благословен будь, их промах! теперь они наши! Я ослеп от пыли войны. Я точно так же промахнулся, уверовав в собственную непогрешимость.
'Дурак! Дурак!' – насмешливое уханье совы доносится до меня эхом голоса Далеко Разящего.
'Ага, дурак,' – согласно киваю я. Зеленая звезда с удивлением косится сверху; подмигиваю в ответ. Только дурак верит в собственную мудрость. В блудницу-удачу, готовую изменить тебе с первым встречным. Только дурак мог с упоением окунуться в засасывающий омут войны, и война снисходительно похлопывала дурака по плечу: молодец, рыжий. Давай-убивай, отступай-побеждай. С меня причитается.
Копье в печень.
Все-таки я везучий. Достал меня хорек этот, Сок Гипассид. Как обещал. В печенку и целил, зараза. Да в запале вскользь саданул. Или это я сам вывернулся? Теперь уж не вспомнить. Другое помню: боль в боку. Рвущая, страшная. И разом пелена с глаз: долой. Вокруг – трупы, пыль с кровью смешалась. Наши прочь бегут. Один я остался, один в поле, воин-не-воин, а напротив сволочь эта злорадствует. Вторым копьем замахивается. Наконечник хороший такой: широкий, бронзовый, слева чуть щербатый.
Приплыли, рыжий. Вернуться собирался, говоришь?
Сразу вся злость, ярость, отчаяние – сгинули. И ребенок мой заткнулся, перестал плакать-смеяться, и все звуки исчезли куда-то.
Одна любовь осталась. Ничего больше.
Не хорька я перед собой видел. Жену видел. Рыжую мою. Сына, молоком перемазанного. Отца, как он в саду копается. Маму за штопкой... Няню. Я люблю вас всех. А больше всех – тебя, мой несостоявшийся убийца. За удар твой люблю. За то, что меня мне вернул. Вот он я. Снова: Одиссей, сын Лаэрта. Я люблю тебя, хорек, и брата твоего люблю, когда он взвыл над твоим мертвым телом и кинулся мстить... это так по-человечески, спасибо вам обоим...
Успели наши. Вернулись, прикрыли. А то у меня от большой любви в глазах темнеть начало. Махаон- лекарь потом, когда повязку накладывал, сказал: кровищи из тебя, рыжий, вытекло – любой другой помер бы давно. А я глаза скосил, гляжу: руки у лекаря прозрачные. Из хрусталя. И внутри искорки танцуют: золотистые. От тех искорок кровь моя мигом схватывается.
Коркой серебряной.
– Как битва-то? – спрашиваю.
– Лупят нас, Лаэртид. В хвост и в гриву. К самому рву подступили.
А у меня в ответ – улыбка на лицо выползает.
Змеей на алтарь.
– ...Тысяча гарпий ему в печенку!!!
– Кому?
– Аяксу! Большому. Дубина этакая! Гектора камнем зашиб!
– Насмерть?!
– Да нет, к счастью...
Диомед вот-вот начнет метать громы и молнии, и я отодвигаюсь подальше. Плохо дело. Без Гектора троянцам – как нам без малыша. Вон: пятиться начали. Рано, Ламия их заешь! рано! Весь наш замечательный, подлый и хитроумный замысел летит псу под хвост. Но оказывается: Диомед уже взял себя в руки.
Плюется короткими, резкими приказами.
– Может, оно и к лучшему, – последний гонец уносится прочь, вздымая фонтанчики песка, и синеглазый вновь оборачивается ко мне. – Оклемается Гектор, снова драться полезет. И остальных погонит: взашей. Знаю я его. Пускай еще раз через ров суются, в ворота ломятся: больше положим. Есть еще время.
Ага, киваю. Есть.
Навалом.
