Человек Космоса

Сегодня аэд-бродяга раздумал притворяться. Сгинул тощий балагур, язвительный насмешник, жертва взыскательных слушателей с большой дороги. Стройный юноша стоял перед Одиссеем, опершись на кадуцей со змеями, и трепет слюдяных крылышек осенял его сандалии.

– Мы похожи, – бросил рыжий, и опять невпопад.

– К сожалению, да, – кивнул Ангел.

– А почему не пришла она?

– Боится.

– Кого?

– Тебя. Говорит, ты станешь ругаться.

Одиссей оглядел Ангела с головы до ног, и тот понял. Он ведь умел понимать. Дернул щекой:

– Ну, не только тебя. Еще отца боится. Все-таки молния...

– А ты?

– И я боюсь. Затем и пришел. Поговорить надо.

– О чем?

– О войне, – сказал Ангел. – О нашей с тобой войне. Давай-ка отойдем подальше...

Двусмысленность сказанного задрожала струной кифары. О нашей с тобой... о войне. Легкое движение жезла, и воздух пронизали стеклистые нити. Клубясь, сплетаясь, они звали, манили шагнуть туда, где нет войны, нашей, вашей, общей и ничьей, нет ночного одинокого плача, погребальных костров и Трои, которая подобна блуднице, открывшей свое лоно скопцу. Рыжий отвернулся, чувствуя, как в глазницах отвердевает знакомый, ледяной, любящий – змеиный! – взгляд Далеко Разящего:

– Нет. Тайные пути нужны, когда не любишь. Когда любишь, просто идешь. Здесь говорить будем.

– Ну давай хоть сядем!

– Садись, если хочешь. А я постою. Песок сырой...

Звезды бились в волнах, словно рыбы на крючке.

* * *

Память ты, моя память!..

Есть места, куда легко возвращаться. Легко вспоминать. Как легко мне сейчас вернуться к нашему разговору с Ангелом. Приятно? радостно? – ничуть. Просто легко.

Стоит только смежить веки.

'Ты знаешь, что трупы противятся тлению?' – спросил он.

'Чьи трупы?'

Ангел укоризненно моргнул:

'Плохое время для шуток, рыжий. Ваши трупы. Тело убитого Патрокла. Тело убитого Гектора. Вокруг троянского лавагета воют псы. Их науськивали, пинали, но они отказываются терзать покойника.'

'Собаки вообще умнее людей, – сказал я. – Знаешь, у меня был пес...'

'Перестань. Я пришел к тебе, как пришел бы к самому себе, будь у меня такая возможность. Вдобавок ты защищен клятвой Семьи. И последнее: не сумев понять, ты хотя бы будешь слушать.'

Рядом одобрительно кивнул мой Старик.

'Там, на поле, – Ангел зачем-то уставился в небо, будто надеялся увидеть над головой отражение поля битвы. – Ваши мертвые лежат, как живые. Вот-вот встанут. Не все, далеко не все, но многие. Собрав вас здесь, Семья совершила большую глупость. Может быть, последнюю глупость. Таких, как мы, нельзя прижимать к стенке.'

'Таких, как вы?'

'Таких, как мы, – с нажимом повторил он. – Я с самого начала был против. Вот, посмотри... у тебя есть нож?'

'Я давно перестал быть маленьким, Ангел. Я вырос. У меня есть нож.'

Взяв протянутый нож, он властно сжал мое запястье.

Я ждал.

'Смотри, рыжий...'

Острие кольнуло в ладонь. Больно не было. Совсем. Бросив кадуцей на песок (обиженное шипение змей...), Ангел рассеянно ткнул ножом себя. Тоже в ладонь, в мясистую часть под большим пальцем. Мы стояли друг напротив друга, держа на ладонях по капле крови. Серебряный слиток – у меня. Алый лепесток шиповника – у него. И темнота не была помехой для зрения.

Я чувствовал, как мне становится скучно.

'Вы мечете утесы, пылаете огнем и сражаете врагов сотнями, – Ангел сжал кулак: тесно-тесно. До костяной белизны. – Становитесь нетленными. Ваши крики сотрясают землю. Я испугался еще тогда, в Авлиде, когда вы закинули эту дуру на край света.'

Слова падали размеренно и тяжко, каплями в клепсидре. Была такая клепсидра, в микенском храме Крона, ставшая позднее змеей на алтаре. Были такие слова...

'Ты, рыжий, способен убедить кого угодно в чем угодно. Стреляя, ты невидим, и для этого тебе не нужен