состязаний.
Мальчик не слышал. Обида высекла из глаз слезы. «Я убью тебя! — читалось на лице Амфитриона. — Ты, бесчувственный, злой старик… Предатель! Я убью тебя!»
«Ты не сможешь», — без слов отвечал Персей.
8
В храме Пеона царил привычный сумрак. Сюда мало кто приходил. Даже жрец, глухой старик, прибирал в храме через два дня на третий. Аргосцы не доверяли богу-врачевателю у себя дома. Иное дело съездить на Кос или в Эпидавр! Там тебе и крытые галереи для снов, ниспосланных божеством, и мастера- толкователи, и священные змеи в гадючнике из черно-белого мрамора; прогулки в сосновой роще, статуя из золота и слоновой кости… А у нас? Убогая халабуда, да идол кипарисовый. Вон, уши древоточцы сгрызли — стыдоба!
Нет, дома не вылечишься. Дома даже не помрешь как следует.
— Не обижайся на них, — сказал Меламп статуе. — Они как дети. Для них за морем все снадобья — медовые. Когда Зевс дал им здоровье, оно показалось им тяжелым. Они навьючили его на осла. Стоит ли удивляться, что глупый осел отдал их здоровье змее?
Статуя нахмурила брови — странная игра теней.
— Если бы ты бил их посохом, они бы любили тебя от всего сердца. Вон, Аполлон разит их мором, а какой они ему храм отгрохали? Лучший храм Аргоса! И назвали верно — в честь Аполлона Волчьего…
— Я тебя недооценивал, — сказали от дверей. — Ты умный человек.
— Я умный, — согласился Меламп. — Радуйся, ванакт. Я ждал тебя.
— Здесь?
— А где еще? Если ты захочешь побеседовать со мной с глазу на глаз, ты не станешь звать меня во дворец. Ты придешь сюда, в тишину и забвение. Опять же, намек — как врач легко умертвит больного, оставшись безнаказанным…
— Так и правитель легко накажет врача, если тот забудет свое место. Верно?
— Не забывай, я прорицатель. Я вижу скрытое.
— Тогда, — Анаксагор встал за спиной Мелампа, скрестил руки на груди, — ты знаешь, о чем я тебя спрошу. Что ты ответишь?
— Да, да и нет.
— Я люблю шутки. И не люблю шутников.
— Какие шутки, ванакт? Ты задашь мне три вопроса. Ответы будут: да, да и нет.
Не оборачиваясь, Меламп жестом указал Анаксагору на мраморное ложе. Тот присел, не чинясь. Меламп же примостился на краю постамента, рядом с посохом Пеона — сучковатым, похожим на обычную дубину. Посох обвивал змей — мощный, головой касающийся руки бога.
В пасти змей держал шишку сосны.
— Начнем с начала, — сказал Анаксагор. — Мне донесли, ты год просидел под замком у басилея Филака. За что он посадил тебя в темницу?
— Я добывал жену моему брату.
— А я слышал, что за воровство.
— Можно сказать и так, — согласился Меламп.
В бороде целителя путалась улыбка — змейка в траве.
— Должно быть, это хорошо — любить своего брата. Меня боги обошли этой милостью. За что ты любишь брата? Он полезен? Послушен?
— Биант хороший. Честный. И обычный.
— А ты, значит, плохой, подлый и необычный?
— А ты, ванакт? Многие ли могут сказать о себе то, что я сказал о моем брате Бианте?
— Это и есть твои «да, да и нет»?
— Ты еще не задал мне вопросы, ванакт. Так, пустые разговоры.
Из щели выскочила мышь. Взобравшись на алтарь, она вцепилась в иссохшую лапку петуха — чье-то приношение. Змей, обвивший посох, мышку не пугал. Не устрашила ее и змейка-улыбка. Целитель повернулся к мышке, и под взглядом Мелампа зверек превратился в изваяние. Лишь подергивался кончик хвоста. Да сдавленный писк, полный предсмертного ужаса, огласил храм.
Меламп закрыл глаза, и мышь удрала.
— Хорошо, спрашиваю, — Анаксагор с интересом следил за мышью, пока та не скрылась из виду. Самообладанию ванакта мог позавидовать любой идол. — Я хочу, чтобы один человек не вернулся из вашего похода.
— Не вернется много людей, ванакт. Я же предупреждал: треть вакханок погибнет.
— Не притворяйся глупцом. Речь идет об одном человеке. Одном великом человеке.
— Насколько великом?
— Арголида устала от его величия. Арголида спотыкается под его тяжестью. Мы препочитаем мертвых героев. Ты в силах облегчить нам ношу, целитель?
— Да, ванакт. Мое первое «да».
— И ты не боишься говорить это здесь, в храме бога-врачевателя?
— А ты не боишься предлагать мне это здесь, в храме божественного лекаря?
— Я намерен излечить свою землю. Где, как не здесь?
— Я берусь за лечение. Мое второе «да», ванакт.
— Без колебаний? Без угрызений совести?
— Если я откажусь, я не получу мои два города. А если и получу, ты отравишь жизнь мне и моему брату. У тебя хватит яда на нас двоих. Верно?
— И снова повторю: ты умен.
— Я знал, что ты предложишь мне. Были колебания, были и угрызения. Все прошло, ванакт. Холодный, скользкий расчет. Я сделаю то, что ты хочешь. Ты дашь мне то, чего хочу я.
— Ты не боишься, что позже я захочу избавиться от тебя?
— Нет, ванакт. Вот они, мои да, да и нет.
Тени коверкали лицо статуи. Бог был раздражен услышанным. Согласно обычаям, на священной территории Пеона никто не имел права рождаться или умирать. Рожениц выносили за храмовые пределы, так же поступали с теми, у кого началась агония. Сейчас в присутствии божества рождался договор о смерти.
— Как ты намерен действовать? Яд?
— Оружие целителей — зелье. Яд — оружие змеи. Я владею и тем, и другим. Если Персей обезумеет, если он кинется истреблять аргивян и своих Горгон — кто заподозрит отравление? Нет, героя покарает божественный тирс Диониса. В это поверят без доказательств.
— Он умрет после ложной вакханалии?
— Нет. Зачем?
Взгляд, брошенный Мелампом на статую, говорил: я знаю обычаи.
— Твой ум острей моего, — признал Анаксагор. — После такого Персей будет проклят людьми. Изгнан из Аргоса, Тиринфа и Микен. Вряд ли кто-то согласится очистить его. Я, во всяком случае, не возьмусь. Убийца Горгоны — бродяга, раздавленный проклятием людей и осуждением богов… Ты — змея, друг мой Меламп.
— Благодарю, ванакт.
— Скажи, прорицатель… Нам удастся наш замысел?
— Я не вижу своей судьбы.
— Жаль.
— Но я вижу, что ты останешься ванактом Аргоса. В любом случае. Это тебя устраивает?
— Вполне, — кивнул Анаксагор.
