— Проклятый!
— Фигушки!
— Проклятый!
— А вот и нет!
— А вот и да!
— Ерунда!
— А я говорю, едет! И не спорь со мной!
Кто придумал зиму? Наверное, самый вредный из богов. Нефела, хозяйка облаков, угнала свои кудрявые отары на край света. Взамен ее белорунных овечек Борей-северянин пасет в небе стада туч- быков. Ох, и бугаи! Злобные, черные. Истоптали поднебесье, превратили в жирную грязь. Солнышка за их спинами — ищи-свищи, щурь глаз. Льются на землю дожди — бычий пот. Пастухи кутаются в шерстяные плащи, бранятся. Ночами в шалашах жмутся друг к дружке. Рыбаки выйдут в море — зубы стучат звонкими систрами[99]. Пальцы крючит, спину ломит. У очага хорошо, да на всех очагов не напасешься.
Зябкая, ознобная пора.
— Ха! И зачем бы Проклятому к нам ехать?
— А затем!
— Хо! И к чему бы Проклятому в Тиринф собираться?
— А к тому!
— Хы! И какого…
— А такого! Вот спроси Амфитриона!
— А он знает?
— Он знает!
— И спрошу! Амфитрион! Эй, Амфитрион!
— Чего тебе?
— Твой дедушка Пелопс и вправду к нам едет?
— Ага, — кивнул мальчик. — Со дня на день ждем.
Вредные братья-Спартакиды в голос захохотали, радуясь невесть чему. Они тащились за Амфитрионом от самой палестры, упрямо взбираясь на склон холма. Братьев в акрополе никто не ждал, и чего они хотели — загадка, хоть оракула спрашивай. Все трое сняли сандалии, изгваздавшись в грязюке по колено. Ноги задубели, но это ладно — пятки отмыть проще, чем обувку. Пятки можно вообще не мыть, если мама не видит…
— Амфитрион!
— Ну?
— А у тебя плечо белое?
— Нет.
— Покажи!
— А то ты не видел…
— Покажи! Должно быть белое…
— Иди ты в задницу!
— Ну, задницу покажи…
— Белую!
— Из слоновой кости!
Братья заржали двумя жеребцами. Плечо мальчика — это была их новая, свежайшая забава. А главное, винить Амфитриону было некого, кроме себя. За осень он крепко преуспел в знании своей родословной, и знание, случалось, слетало с языка быстрее, чем ловец-разум успевал схватить его за хвост. Десять дней назад он рассказал Спартакидам, как прадедушка Тантал, интересуясь божественным всеведением, подал Олимпийцам, лучшим друзьям Тантала, дедушку Пелопса — любимого сына — в виде жаркого с травами и кореньями. Собственно, эту историю Амфитрион знал и раньше. Новостью для него стало известие, что Деметра Законодательница[100] по рассеянности слопала-таки плечо дедушки Пелопса. Отрыгнуть съеденное богиня отказалась наотрез. С воскрешением «жаркого» пришлось долго возиться, заменяя плечо новым, костяным. С тех пор у всех потомков Пелопса одно плечо — белое.
Мальчик вспомнил, как долго, уединившись в тихом месте, изучал свои плечи. Чуть шею не вывихнул. Левое и впрямь казалось белее правого. Мама велела ему помыться, и была права — разница исчезла.
— Ты рад приезду дедушки?
— Уймись, Ликий.
— Нет, ты рад?
— Уймись, Фирей.
— А кого ты больше любишь: дедушку Пелопса или дедушку Персея?
— Дедушку Персея.
— Ну и дурак!
— Сам дурак!
— Нет, я умный. Я за Пелопса…
— Приехал Пелопс в Олимпию, — поддержал брата Ликий. — Раз, и Олимпия его! Приехал Пелопс в Аркадию. Раз, и Аркадия его! Приехал Пелопс во Флиунт. Раз — и Флиунт его! Приехал Пелопс в Тиринф. Раз — …
— Раз, и в глаз! — оборвал болтуна Амфитрион. — А дедушка Персей?
Братья покатились со смеху. Чумазые, как два пьяных сатира, они визжали, хрюкали — словом, животики надрывали. Над ними, близясь с каждым шагом, нависала громада тиринфской цитадели. Амфитриону мерещилось, что сама крепость хохочет за компанию со Спартакидами. Драться не было смысла. Спорить — тоже. Все изменилось, и спорить с правдой — только лоб расшибить.
«Мой дедушка — Истребитель. Что бы ни случилось, как бы ни обернулось — Истребитель. Это навсегда. А невежды пусть ликуют. Невеждам только палец покажи. Зато мудрецы — о-о, мудрецы знают…»
— А правда, что у твоего дедушки Пелопса есть волшебная колесница?
— Отстань.
— А правда, что она идет по морю, как по суху?
— Отстань.
— А правда, что ее твоему дедушке Посейдон подарил?
— Правда. Доволен? Вали отсюда…
— А за что он ему колесницу подарил?
— В знак дружбы.
— Дружбы? О-хо-хо! Уа-ха-ха!
Амфитрион обернулся. Гады-Спартакиды издевались. Один задрал хитон, оголив тощие ягодицы. Второй пристроился сзади, изображая пылкую дружбу между Владыкой Морей и дедушкой Пелопсом. Оба дергались и кривлялись. Со стен на братьев, потешаясь, глядели дозорные. Крикнуть бы во все горло, подумал мальчик. Кинуться в драку — да куда там… Честное слово, лучше быть дураком. Чем больше знаешь, тем больше печалишься. Дедушка Пелопс в юности действительно был любовником Посейдона. И колесницу получил за этот подвиг, ни за какой другой. Наклонился, подставился — вот тебе, дружок, и волшебный хомут, и волшебное дышло, и поскачем-ка в края блаженных…
После возвращения из Аргоса мальчику все чаще казалось, что он гораздо старше сверстников. Чувство это крепло в груди, останавливая на краю и поддерживая в беде. Жаль, от него во рту царила горечь, и в душе — горечь. Амфитрион не знал, что это — на всю жизнь. А и знал бы — что он мог сделать?
— Вот приедет дедушка Пелопс! — крикнул Фирей. — И вставит дедушке Персею…
Комок грязи залепил ему рот.
