Когда вокруг потянулись унылые вересковые пустоши, Персей ощутил чье-то присутствие. Звук шагов, скрип ремней, запах пота или благовоний; шелест одежд, отблеск металла — ничего этого не было. Лишь трещотка глупого дрозда, проснувшегося в ночи. И все же… Сын Златого Дождя обернулся: за ним следовали тени. Десятки; сотни.
Женщины.
Они ступали по земле, как живые. Но бесплотные ноги не мяли жухлую траву, и тщетно кусты фотинии тянули голые ветви, пытаясь задержать процессию. Амазонки? Бешеные воительницы, с кем Дионис якобы ходил на восток, за край Ойкумены — и кого он, если верить слухам, позже истребил на кровавых полях Пангемы[110]? Персей замедлил шаг. Ближние тени проступили четче, налились обманчивой плотью — и он разглядел лица. Нет, не амазонки. Черты Хореи он помнил до сих пор. Сейчас ее лицо было таким же, как в миг смерти, когда в грудь вакханки вошло Персеево копье. На пороге царства мертвых безумие оставило Хорею; она больше не чувствовала боли — только усталость и покой…
Неудержимый в бою, Персей в тот день остановился над своей жертвой.
Он узнал еще одну. И еще. За ним шли убитые им вакханки. Сколько же их здесь! Пожалуй, аэды сглупили — Убийцу Горгоны давно следовало бы переименовать в Убийцу Менад. Персей никогда не задумывался о том, как много буйных поклонниц Косматого он отправил во мрак Аида. И никогда не жалел о содеянном.
Не жалел и сейчас.
Впереди, под кустом каллистемона, похожим на темный гриб-великан, стояла тень мужчины. Она вросла в землю, как клык зверя в десну. «Эхион?» — шепнул Персей. Тень кивнула. Делай, что должен, молчала она. Я их задержу. Мертвецы лишены памяти, но вакханки идут за тобой, и пусть сперва пройдут через меня. На ходу Персей склонил голову перед верным другом, но Эхион не увидел этого. Отделившись от куста, спарт двинулся наперерез женщинам.
Дальше Персей шел, не оборачиваясь.
Скрипела под ногами влажная трава. Редела мгла. Вверху, обгоняя путников, спешили на юг бесконечные стада туч. Ветер играл на свирели. Свита отстала. Ощущение чужого присутствия осталось. Они по-прежнему были не одни.
Под ногами чавкнула грязь. Тропа растворилась в Лернейских хлябях. Кочки, мохнатые как волчата, держали с неохотой. Выскальзывали, едва сандалии касались их бурой шкуры, пытались нырнуть в трясину вместе с незваными гостями. Доводилось прыгать, двигаясь зигзагами. Так воин на бегу уворачивается от стрел и дротиков. Не спасала ловкость героя; воздушность бога спасала не лучше. Лерна — старуха, помнившая грозную поступь гигантов, — всех принимала одинаково. Острые лезвия осоки резали голени в кровь. Где-то поблизости ревел бык, чуя у горла нож мясника — это кричала выпь. Ей, словно корифею, отвечал надрывный хор лягушек. Добравшись до островка твердой земли, украшенного горбуньей-ветлой, больной и дуплистой, путники остановились передохнуть. Удушливые миазмы плыли над болотом. В дрожащем свете гнилушек казалось: Лерна шевелится, тужится, силясь родить…
Что?
Туман сгущался, тек горячим воском. Он рождал химеры, не имевшие ничего общего с порождением Тифона и Ехидны[111]. Скаля клыки, извивалась меж кочек многоглавая тварь — сквозь тело ее просвечивали стебли камыша. С тварью бились двое призрачных близнецов. Вот один поднял руку, наскоро утер лоб… «Правнуки? — предположил Персей, уловив семейное сходство, чувствуя, как ход времени утрачивает значение и смысл. — Те, кого носит Леда?» Ветер, смеясь, развеял битву в клочья, и в десяти шагах от себя Убийца Горгоны увидел провал.
Спуск в Аид.
Топь разверзлась. Гнилостная жижа, смрадные воды — ничто не имело сил запятнать ступени из красной меди. В отсветах багрового пламени, горевшего в глубинах, лестница шевелилась, будто живая. Ее покрывала металлическая чешуя, отполированная до блеска. Тени умерших бесплотны. Нога мертвеца не оставит следа — и не сотрет ступени даже за тысячи лет.
Из-под земли долетел собачий вой.
— Пришли, — сказал Косматый.
8
— Боюсь, — признался бог.
— Смерти? — спросил герой.
— Пожалуй…
Ложь, подумал Персей. Да, от него пахнет страхом. Но не страхом смерти. Я хорошо знаю эту паскудную вонь. Принюхался. Чего ты боишься, Косматый? Меня? Вряд ли. Беспамятства, присущего теням? Ты о нем грезил. Будь мы на стадионе, я решил бы, что ты — атлет, объятый страхом перед финальным броском…
— По-хорошему, — бог криво усмехнулся, — нам с тобой надо сейчас драться.
— Зачем?
В ответ Косматый вяло взмахнул тирсом. Болота преобразились. Десятки обличий — отроги Паутинной горы, побережье на полпути от Афин к Гиперее… И сотни врагов — убитые вакханки атаковали своего убийцу, требуя, чтобы он истребил их еще раз. Они нападали отовсюду, тянули руки, способные разорвать молодого бычка в куски. Персей вертелся в гуще боя, разя без жалости. Персей стоял без движения, глядя на схватку. Совместить этих двух Персеев было тяжелей, чем взгромоздить Оссу на
