— Скажешь, я трус? Да, трус! Но даже будь я отважней Арея — без толку! Понимаешь? Я бы и сказать тебе ничего не успел! Только открыл бы рот — сразу б приложило. С двух сторон: и за тебя, и за него! Два года мертвого сна. Восемнадцать лет изгнания из сонма богов. Я бы вернулся дряхлой развалиной. Гермий-Руина! А пользы — никакой. Ты б его тут же и зарезал. Увидел бы меня, свалившегося замертво, и зарезал…
Гермий умолк, будто онемел. Змеи торопливо обвили кадуцей и замерли, блестя позолотой. Молчание бога было красноречивей слов: в нем сквозила обреченность. Забыв о Персее, Лукавый встал у спуска в Аид. Жезл указал на шевелящийся покров асфоделей — так приказывают рабу.
Болото окрасилось свежей кровью.
Нет, понял Персей. Не кровь — цветы. Асфодели обратились в алые маки. Повинуясь движению жезла, маки взмыли в воздух, образуя завесу — мозаичное панно, на котором уже проступал рисунок. Одни лепестки налились чернотой, другие — охристым жаром; часть подергивалась серым пеплом…
Других красок в Аиде не было.
Плотную, вязкую, как смола, тьму можно было потрогать руками. Время от времени ее озаряли багровые сполохи, на краткий миг высвечивая край замшелого утеса, берег реки, странно искаженные, исковерканные пространства, на которых — без смысла и цели — шевелилась многоглавая и многорукая масса.
Тени умерших.
Пейзаж на панно изменился. Изломы береговых скал. Аспидный глянец волн. Ладья у причала. К ней тянулась вереница новых теней. Угрюмец-лодочник не спешил принимать плату за переправу — хмурил брови, хрустел узловатыми пальцами. Он словно чего-то ждал.
Дождался.
Нижний край панно озарился светом. Кудрявый юноша с тирсом в руке улыбался. Он ничуть не походил на усопшего. Сейчас Дионис — в славе и силе — выглядел живее, чем до знакомства с мечом Персея. Убитый Вакх источал не просто свет, но силу самой жизни. Тени рядом с ним обретали человеческое подобие. Женщины пускались в пляс, к ним, чуть замешкавшись, присоединялись мужчины. Из маковых недр эхом летели восторженные клики:
— Эвоэ, Вакх! Эван эвоэ!
Пляска превращалась в оргию. Забыв, что у них нет плоти, тени сплетались в объятиях, совокуплялись с неистовством, какое трудно было ждать от мертвых. В экстазе вакханалии они спешили насладиться тем, в чем им будет отказано во мраке подземного царства. А Дионис шествовал дальше. Когда он поравнялся с ладьей, Харон протянул руку, требуя плату. В ответ Дионис взмахнул тирсом. В ладони перевозчика из воздуха, как из амфоры, хлынула искристая струя вина. Пьянящий аромат ударил из недр Аида в Лерну, истребив болотные миазмы. Харон пил, захлебываясь и кашляя, пятная хитон кровью лозы. Дионис, смеясь, прошествовал мимо него в ладью — один. Бог не желал попутчиков. Властный жест, и Харон схватился за весла, торопясь исполнить приказ…
— Теперь ты понял, что натворил?!
Персей молчал, ожидая продолжения. Гермий взглянул на смертного брата с жалостью. Так смотрят на простофилю, которого облапошили на рынке — взамен живой коровы всучили дохлую козу. Не чужой человек, жалко. Но что поделаешь, если судьба умом обделила?
— Сын Семелы хочет взойти на Олимп.
— Я вижу, что он не восходит, а спускается.
— Последний шаг на пути в боги — победа над равным. И Дионис это знает. А после отцовской клятвы… Кто из Олимпийской Семьи встретился бы с ним? — никто. Ни для битвы, ни для спора. Если высшие избегают схватки, как их победить? Он бы вечно скитался по земле второсортным божком. Но есть исключение — Владыка Аид, старший из мужчин Семьи. Не было случая, чтобы наш дядя поднимался на Олимп. Но он Олимпиец по мощи, власти и происхождению, и этого не отнимешь. Смертному проще простого спуститься в его владения. Надо всего лишь умереть. Богу это сделать труднее. Что ж, Дионис нашел простака, который помог ему в пути.
— Разве Аид обязан лично встречать каждую тень?
— Шутишь? — фыркнул Гермий. — Дядя наверняка избегнет встречи с Вакхом. Мудрость Аида равна его силе. Но победить — не значит одержать верх в битве, лицом к лицу. Если тебе, герою, недоступна эта простая истина…
Хмурый взгляд Персея заставил бога придержать язык.
В глубине цветочной завесы ладья Харона уже причалила к другому берегу. Дионис легко соскочил на острые камни. Оглянулся — и вдруг, не скрываясь, подмигнул братьям: богу и смертному. Резкий взмах тирса — лепестки маков дождем осыпались в трясину, почернев в считанные мгновения. Вновь открылся лернейский вход в Аид. Ступени выглядели девственно чистыми — ни обезглавленного тела, ни цветов.
10
— Провались ты в Тартар! Видел, что вытворяет?!
— Как он может победить Аида, — упорствовал Персей, — не встречаясь с ним?
— Не знаю! — Лукавый с трудом взял себя в руки, удержавшись на краю истерики. — Устроит вакханалию на все подземное царство! Сманит Цербера, украдет дядин шлем… Хотя нет, красть шлемы — это по моей части. Соблазнит Персефону, напоит теней до возвращения памяти, заставит воды Леты течь вином… Откуда я знаю, на что он способен!
— Ты в силах осушить Лету? Превратить ее воду в молоко?
— Нет.
— Значит, и он не сможет. Ты Олимпиец, а он — еще нет.
— Надеюсь…
Гермий вновь принялся бродить по болоту. Отчаяние загнанного зверя покинуло Лукавого: в движениях его сквозила сосредоточенность. Похоже, на ходу ему лучше думалось. Персей сел под ветлой, привалился спиной к корявому стволу — и замер. Со стороны могло показаться, что он даже дышать перестал. Лишь глаза Убийцы Горгоны следили за беспокойным братом. Время сыпалось песком сквозь пальцы, текло рекой из прошлого в будущее. Должно быть, Крон-Временщик, дед всей троицы — смертного, бога и идущего в боги — веселился сейчас в глубинах Тартара, где веселью нет места.
Наконец Гермий остановился.
— Пока он там, — решительно заявил бог, — я туда не спущусь!
Он поднял свой жезл-керикион. Змеи на жезле ожили, вскинули точеные головки. Над Лерной поплыл шипящий зов — стая волн лизнула гальку берега. Медленно, с заметным усилием Гермий повел жезлом по кругу. Вне сомнений, бог боролся с могучим противодействием. Наконец он замкнул круг, с облегчением выдохнул — совсем как носильщик, дотащивший груз до порога дома — и ударил керикионом о кочку, на которой стоял.
По болоту прошла рябь — озноб по коже.
Трясина вскипела и поползла к Гермию — бог стягивал поверхность болота на себя. Нет, не трясина — сотни, тысячи змей спешили к повелителю. Ужи и гадюки, полозы, медянки и эйренисы — плавно обтекая Лукавого, они стремились ко входу в Аид. Лерну покрыл шевелящийся ковер. Перед ступенями начала вздыматься живая стена. Уподобясь стеблям тростника в многослойной циновке, змеи сплетались меж собой; нижние подпирали верхних, не давая им обрушиться. Темный перламутр чешуи ярче радуги переливался в лучах изумленного восхода.
Гермий снова взмахнул керикионом.
Змеиные тела охватила дрожь. Моргнули глаза, скрытые в чешуйках — черные, карие, зеленые, серые с желтыми искрами. Возникли новые кольца. Мелькнули жала, раздвоенные на конце. Сонм тварей превратился в картину. Коридоры, извивающиеся во тьме, могли посрамить гадюку. Они меняли направление, лгали каждым поворотом, но кудрявый юноша смеялся над их жалкими потугами. Дионис возвращался в мир живых, и царство мертвых было бессильно остановить его.
