– Как ты себе это представляешь, Кришна? Волей судьбы все мои друзья находятся здесь, в Хастинапуре, а все враги, по непонятной роковой случайности, – там, вокруг мятежных сыновей Панду. Послушай я тебя, уж не знаю, зачем, меня дурно приняли бы там и косо посмотрели бы здесь, – говоря это, ты никак не мог отделаться от странного ощущения.
Слова выходили кислыми, и казалось, что их уже произносили до тебя, или произнесут после; слова отдавали оскоминой, рот наполнялся вязкой слюной, и ты замолчал.
Зря ты, пожалуй, приехал сюда.
Зря.
Черный Баламут достал из рукава флейту, повертел ее в пальцах и с плохо скрываемым сожалением сунул обратно.
– Ты не понимаешь, – сказал он. – Ты похож на юродивого, который слюнявым ртом тянется к яду, а лекарь не в силах объяснить глупцу, почему этого не стоит делать. Ты похож на младенца, которому вздумалось поиграть с коброй, а мать опять же бессильна воздействовать на него уговорами. В такие минуты полезнее действовать, а объяснять потом… или вовсе не объяснять.
– Не объясняй, – кивнул ты. – Не надо. Нет таких объяснений, после которых я согласился бы стать изменником и убивать своих.
Помолчав, ты добавил:
– Пожалуй, для этого надо родиться царем. Или богом. А я родился сутиным сыном.
– Убивать! – Кришна раздраженно воздел руки к небу. – Умирать! Чушь! Мара! Неизбежно умрет рожденный, неизбежно родится умерший; если ж все это неотвратимо – то к чему здесь твои сожаленья?! Когда гибнут тела, Господь Твой ни в одном из них не погибает; это значит – о тварях смертных сожалеть ты, Карна, не должен!..
Закат брызнул тебе в глаза. Захлестнул фейерверком красок, буйным половодьем, топя в себе, растворяя без остатка. Пение звездных цимбал обожгло слух, стаей кречетов взлетела трубная медь, и крылатые гандхарвы склонились к сладкоголосым винам, хором славя Неизреченного и Несотворенного. Сонмами сонмов воспарили в пространстве святые царственные мудрецы, блистая кротостью взора, павшие на поле брани герои, аскеты, завоевавшие небо подвижничеством, чей пыл духовный пламенел, как солнце; во всей красе, в ярком свечении, каждый в своем небесном доме, озаренном добродетелью.
'Сваха! – ликующе вознеслось кругом. – Вашат!'
– Когда в битву с врагами вступает, исполняется радости кшатрий, словно дверь приоткрытую рая пред собою увидел внезапно! Уравняв с пораженьем победу, с болью – радость, с потерей – добычу, начинай, Карна, свою битву!.. и тогда к тебе грех не пристанет…
Семь пылающих солнц зажглись над тобой; семь пламенных печатей. Все – дерево и трава, сухое и влажное – обратилось в пепел, и следом на мир обрушилось пламя. Разоряя землю, достигая пределов геенны, оно ширилось, скалясь огненной пастью; но и это еще был не конец. Тучи, прорезаемые пучками молний, сгустились вокруг; мрачные, с ужасающим грохотом заволокли они свод небес – и грозная лавина вод рухнула на Вселенную, гася пожар. Волна вставала за волной, им не было числа, и Прародина воцарилась кругом, в мире без тверди, без небес, где лишь ты, чудом уцелевший, мятежной душой носился над водами.
'Ом мани! – смеялась кипящая пустота. – Дхэйли-лайя!'
– Я не всякому глазу доступен, Я сокрыт пеленой своей майи; мир Меня, ослепленный, не знает, и подвластные майе невежды презирают Меня в смертном теле – их надежды и действия тщетны, тщетно знание разумом бедных…
Ты странствовал по мрачным хлябям Предвечных вод, не зная сна, не находя приюта. И на исходе вечности взору открылся огромный мощный баньян. Древо-исполин. На широких ветвях его раскинулось ложе, устланное дивными покрывалами, и в нем покоилось дитя с ликом, словно полная луна, и прекрасными, как лепестки лотоса, глазами. Ты изумлен: как уцелело это юное существо в час гибели Мироздания? Ты… ты… ты…
Ледяные ладони властно ударили по ушам. И ты, последний человек мира старого, отряхнувший с ног его постылый прах; ты, первый человек мира нового, в котором нищие духом гурьбой войдут в Обитель Тридцати Трех, а блаженные унаследуют райские чертоги – ты перестал быть.
Совсем.
Комар с противным писком опустился тебе на щеку, и ты машинально прихлопнул кровопийцу.
Зря ты, пожалуй, приехал сюда.
Зря.
Черный Баламут достал из рукава флейту, повертел ее в пальцах и с плохо скрываемым сожалением сунул обратно.
Посмотрел на замшелый бок камня, служившего ему сидением.
Ты удивился: в продолговатых глазах Баламута, подведенных по краям сурьмой, далеко, на самом дне, плескался суеверный ужас.
А на боку камня отвратительной пятипалой язвой зиял отпечаток ладони. Выжженный отпечаток. И россыпь мелких камешков, похожих на дождевые капли, рассеялась рядом в траве: словно каменное тело оплавилось от страшного огня, брызнув во все стороны лужей, в которую швырнули гальку.
Зачем-то ты посмотрел на собственную ладонь.
Ничего особенного.
Линии жизни, судьбы, заслуг и прегрешений… ладонь как ладонь.
– Ты не понимаешь, – сказал Кришна, и тебе показалось, что эти слова уже произносились раньше, или будут произнесены позже; слова выходили шершавыми, и в горле от них, от чужих слов, стоял ком свалявшейся шерсти. – Ты похож на слепого щенка, который ползет к краю пропасти, а лай матери лишь подталкивает его вперед. В такие минуты полезнее действовать, а объяснять потом… или вовсе не
