Иди куда хочешь

плевались зеленоватыми искрами, сошедшими с ума светляками, пеной конца света – мерцание это заставляло дальний берег биться в истерике, исходя лавинами озноба. Снег шел, чтобы сразу растаять и стечь белесым гноем, ливень закипал на лету: все три мира смешивались в одно, безнадежно исковерканное целое, быль становилась небылью, правда – ложью, и даже ярость Крушителя Твердынь не могла быть полностью уверена в том, что она – именно ярость, именно Крушителя и именно Твердынь.

Эра Мрака заканчивалась, не успев начаться.

Тысячи голов Опоры Вселенной исходили надрывным шипением, костяные гребни их обугливались от ласки молний, и могучие извивы чешуйчатой плоти…

* * *

Так вот: всего этого не было.

Молний, ярости, светопреставления – не было.

Совсем.

Понурясь, я тихо брел себе без смысла и цели по свинцу Прародины, над которым всего три дня назад бился с огненной пастью; шаг, другой, третий, тридцать третий…

Владыка Тридцати Трех шагов.

И все мне казалось: рядом идет высокий воин, упрямый сутин сын, понимавший свободу иначе, чем понимаем ее мы, суры-небожители. Нас ведь амритой не пои – дай сыграть в блестящие камушки, каждый из которых беззвучно кричит:

– Не трогай меня!.. пусти, сволочь!

Теперь я уже не мог сказать: 'Мы смотрим – они живут. Божественные бирюльки – и смертная правда. Молния из земли в небо. Клянусь Судным Днем! – мы похожи не более…' Теперь это было бы ложью. Теперь это 'они' упрямо превращалось в 'мы', и разорвать нашу связь было гораздо сложнее и болезненней, чем содрать приросший к коже доспех. Прав был Брихас, когда отсоветовал мне брать панцирь среди прочих даров вспахтанного океана… трижды прав. Панцирь и серьги. Коварные игрушки времен, о которых разве что Брахма в состоянии сказать: 'Да, помню…' – и то соврет.

Отданные смертному, они ставят его вровень с небом.

Отданные суру, Локапале, одному из Свастики…

Гроза бушевала не в Безначалье: она бушевала во мне, разрывая сети, опутавшие Миродержца, позволяя идти, куда угодно, выдувая из темных закоулков сознания хлам, копившийся там веками, срывая пыльную кисею паутины… Сквозняки гуляли из угла в угол, затхлый воздух становился пронзительно свежим, пахло грозой, пахло истиной, способной вспороть рассудок, словно рыбье чрево, вывалив скользкие потроха на всеобщее обозрение; и чужак шел рядом, молчаливо соглашаясь:

– Да, наверное, ты знал это и раньше…

Увы, Секач: ты мог быть свободным, не прибегая к отцовскому дару. Я так не могу. Мне тоже нужны были серьги, как Черному Баламуту, мне тоже нужно было со звоном рвануть внутренние цепи, чтобы наконец понять давнюю фразу Бали-Праведника, князя дайтьев и асуров:

– Многие тысячи Индр до тебя были, Могучий,
Многие тысячи Исполненных мощи после тебя пребудут.

И не твое это дело, Владыка, и не я тому виновник,
Что Индре нынешнему его счастье незыблемым мнится…

Теперь я понимал.

Многие тысячи – до, многие – после, и понадобилось босиком выйти на раскаленный рубеж эпох, испытать бессилие, любить время, шаг за шагом пройти три тернистых дороги, три человеческих жизни; понадобилось научиться моргать, думать, не спешить, пришлось разбить лоб о нарыв Курукшетры, примерить доспех-кожу и вырванные с мясом серьги – чтобы наконец вздохнуть полной грудью и сказать самому себе, себе и бешеному чужаку, что третий день шел со мной рука об руку:

'Да. Теперь – да'.

2

Таинственны мудрости древней скрижали,
Сколь счастливы те, что ее избежали.

* * *

Бессмертна от века душа человека —
Но гибнет от старости тело- калека,

Страдая от хворей, напастями мучась.
Увы, такова неизбежная участь

Души, что меняя тела, как одежды,
Идет по Пути от надежды к надежде,

От смерти к рожденью, от смеха к рыданью,
От неба к геенне, от счастья к страданью.

Дорога, дорога, дорога, дорога,
Извечный удел человека – не бога.

Ведь те, кто вкусили амриту благую,
Телами со смертью уже не торгуют,

Для плоти их тлена не сыщешь вовеки —
Завидуйте им, муравьи-человеки!

У тела бессмертного участь другая:
Оно не потеет, не спит, не моргает,

Не ведает боли, не знает старенья,
Достойно назваться вершиной творенья,

Вовек не знакомо с чумой и паршою —
Но суры за то заплатили душою,

И души богов, оказавшись за гранью,
Подвержены старости и умиранью.

Дряхлеет с веками, стара и убога
Душа всемогущего, вечного бога —

Становится пылью, становится прахом,
Объята пред гибелью искренним страхом.

Сухою листвой, что с деревьев опала,
Осыплется наземь душа Локапалы,

Сегодня умрет, что вчера шелестело —
И станет бездушным бессмертное тело.

О скорбь и страданье, о вечная мука! —
Коль в суре поселится серая скука,

Наскучат утехи, любовь и сраженья,
Наскучит покой и наскучит движенье,

Не вспыхнут глаза грозовою зарницей,
И мертвой душе станет тело гробницей!

О горы, ответьте, о ветры, скажите:
Куда подевался иной небожитель?

Ни вскрика, ни стона, ни слова, ни звука —
Лишь скука, лишь скука, лишь серая скука…

Но изредка ветра порыв одичалый
Доносит дыханье конца Безначалья:

'Мы жили веками, мы были богами,
Теперь мы застыли у вас под ногами,

Мы были из бронзы, из меди, из стали —
О нет, не мертвы мы… мы просто устали.

Ужель не пора нам могучим бураном
Приникнуть, как прежде, к притонам и храмам,

И к вспененным ранам, и к гибнущим странам,
И к тупо идущим на бойню баранам?!

Мы жили веками, мы были богами —
Но нету воды меж двумя берегами'.

* * *

О знание темное Века Златого! —
Воистину зрячий несчастней слепого…

* * *

Менялась основа, менялося имя,
Один на престоле сменился двоими,

Менялись владыки, как служки во храме, —
И Свастики знак воссиял над мирами.

Их было четыре, а стало их восемь —
Чьим душам грозила холодная осень,

Кто плечи подставил под тяжесть святыни,
Не ведая, чем он поддержан