долгими путями вел их по лестницам и переходам – не иначе следы запутывал. По дороге то и дело попадались усачи-гвардейцы из личной охраны герцога. В парадных мундирах, сверкая касками и кирасами; с перевязями, полными граненых метательных игл.
Складывалось впечатление, что хозяин замка всерьез опасается за свою жизнь – или вознамерился заставить царственного гостя подписать договор любой ценой.
Боковая дверь в Залу Альянсов открылась без скрипа. Мажордом пропустил магов вперед и ужом скользнул следом – указать новоприбывшим их места. Стулья с резными спинками заранее расположили у стен, завешанных гобеленами. На возвышении стояли два кресла, где восседали государи – Эдвард II, король Реттии, и Карл Неверинг, герцог Сорентийский.
На магов герцог внимания не обратил. Похоже, он их вообще не заметил. Не стесняясь в выражениях, достойных скорее армейского сержанта, чем просвещенного монарха, Карл Строгий распекал худосочного барона. Его высочество так увлекся, что позабыл даже о короле, восседающем с ним бок о бок, – что там какие-то маги! Жертва герцогского гнева вытянулась в струнку, глотая смертельные оскорбления одно за другим. Лицо барона шло багровыми пятнами, глаза грозили выскочить из орбит.
Несчастный был бы рад провалиться в геенну.
Зато Эдвард II, терзаемый скукой, заметно оживился, улыбнулся и благосклонно кивнул вредителям. Андреа с Серафимом сочли это добрым знаком. Отвесив владыкам поклон, они поспешили занять два пустующих стула и прикинуться мебелью.
– …Кровь и пламя! Ваше небрежение преступно!
Чем провинился барон перед герцогом, Мускулюса интересовало слабо. Он окинул залу цепким взглядом, на миг задержавшись на ленивом гиганте, который сидел к королю ближе прочих. Просперо Кольраун, боевой маг трона, в ответ смежил веки, став похож на сытого лентяя-кота.
Все в порядке, понял малефик. Меры предосторожности приняты. На короля наложен целевой «отворотень». Благодаря чарам Просперо скорлупарь Реми, скорчившийся на полу у ног своего покровителя, попадает Эдварду II в «слепое пятно». Не видит его наше величество, не воспринимает и в упор не замечает. А уж о том, чтобы случайно взглянуть в глаза убогому, – и речи нет.
Кроме этого, Рудольфу Штернбладу передан блиц-образ Реми, накрепко впечатавшийся в память капитана лейб-стражи. Если Серафим Нексус хлопнет в ладоши, в следующий миг скорлупарь умрет. Десять шагов, разделявшие капитана и жертву, значения не имели.
Штернблад убивал и в худших условиях.
Малефик искренне надеялся, что до крови не дойдет. Просто дополнительная предосторожность. На случай, если у Реми откроется «прободная язва», всосет ману «отворотня», король заметит юрода, а тот, в свою очередь…
Вероятность такого развития событий стремилась к нулю. И все же… На душе скребли и гадили кошки. Они с Нексусом – молодцы. Безопасность владыки – прежде всего. Лейб-малефициум на высоте; позднее их наградят. Благо короны, благо государства…
Кошки разошлись не на шутку.
– …позорите своего государя перед венценосным гостем!
Напротив в два ряда расположились люди герцога: советники, военачальники, канцлер, коннетабль, знатные пенсионарии и секретари. Второй ряд отгораживала низенькая балюстрада. За ней стояли придворные более низкого ранга, разодетые с пышностью, свойственной провинции, – блеск орденов, перстней и золотых пряжек на туфлях и поясах, напомаженные парики, парча, шелк и бархат. От радужного сверканья рябило в глазах, словно при взгляде на стаю попугаев.
Один стул пустовал. Его спинку наискось пересекала траурная лента. Стену за местом, отведенным погибшему на охоте графу д’Аранье, завесили знаменем с гербом графства. Знамя было черным, в семь локтей длиной, с бахромой из темного меха.
Согласно традициям, золото герба на черном фоне символизировало величие дома в тяжелые времена.
– …подите вон, сударь! Видеть вас не желаю!
– Как будет угодно вашему высочеству, – пролепетал барон, пятясь к дверям.
Не успел он покинуть залу, как раздражение герцога нашло новую мишень.
– Зачем ты притащил сюда своего урода?! Отвечай!
Граф д’Ориоль встал и с достоинством выпрямился.
– Это не мой урод, государь. Это ваш урод. Я готовлю вам подарок.
– Ты шутишь?
– Ничуть. Шутить будет он. Я намерен преподнести вам, государь, нового шута. Взамен Фалеро, который сейчас, должно быть, веселит Нижнюю Маму.
– Этот болван – шут?
– Воистину так, – со смирением подтвердил граф.
Герцог обернулся к Эдварду II, призывая августейшего соседа в свидетели. Полюбуйтесь, мол, с какими тупицами приходится иметь дело! Даже мой собственный сын – ничтожество, клянусь Овалом Небес! Однако король любовался гобеленом со сценами псовой охоты. «Отворотень» работал выше всяких похвал: его величество игнорировал все, что было хотя бы косвенно связано с Реми Бубчиком.
Лицо Карла Строгого налилось дурной кровью. Гнев перешел в ярость, искавшую выхода. Луч солнца, упав из окна, сверкнул на кирасе, отполированной до зеркального блеска. По краю кирасы гравер изобразил девиз Неверингов:
«Награда не уступает подвигу».
Андреа не удивился бы, узнав, что бравый вояка не снимает кирасу даже на ночь. Так и спит в накидке из горностая поверх доспеха. И видит наилучшие сны: падение города за городом.
– Эй ты, болван! Встань!
Реми сжался в комок, не понимая, что происходит.
– Я кому сказал?!
Скорлупарь неуклюже поднялся, сутулясь и глядя в пол.
– Подойди!
Сейчас, понял Мускулюс. Сейчас все произойдет. Мне нет дела до судьбы герцога. Он – кость в горле у Реттии. Будет лучше, если он отойдет в мир иной. С подонком д’Ориолем, когда он займет отцовский трон, договорятся без проблем. Реттия сможет держать его на коротком поводке. Зная то, что известно мне и Нексусу, шантажировать молодого мерзавца – проще простого.
«Милосердие и добросердечность. Справедливость и благотворительность. Нет, отрок, это не наш профиль. И не тщись, не выйдет…»
Реми доковылял до возвышения и остановился.
«Без приказа я и пальцем не пошевелю. Спасать – не мое дело. Если, конечно, речь не идет о короле… А приказа не будет. И я никого не спасу…»
– Ты шут? Я спрашиваю, ты шут – или крысиное дерьмо?
– Ватрушечки, – прошептал скорлупарь, чуть не плача.
– Не слышу! Что морду воротишь, дурак? Шут и собака должны смотреть в глаза хозяину! В глаза, я сказал! В глаза!..
Реми Бубчик начал поднимать голову.
Прямо сейчас,
или
Моя вина
Он знал, что виноват.
Он родился с этой виной. С ней жил. С ней спал, ел и пил. Просил прощения – направо и налево, каждую минуту, зная, что его не слышат. Из-за вины путались мысли. Он принимал это как заслуженное наказание. Нельзя быть умным, если виноват.
Нельзя быть как все, если виновен.
Мама уехала из-за него. Папа уехал из-за него. Новорожденную сестренку увезли из-за него. Они молодцы, правильно сделали. Иначе папа с мамой могли провалиться в дырищу. Встали бы на самом краешке. А он подошел бы сзади и толкнул.
