Он не мог удержаться, когда хотелось толкнуть. Когда просто хотелось, еще ничего. Еще держался. А когда хотелось так, что аж жглось, тогда ни в какую. Хоть пальцем лоб расковыряй. Хоть иголкой. Раньше он ковырял, но бабушка плакала. Ладно, перестал. Все равно без толку.
В его жизни были два счастья: кувыркаться и ватрушечки.
Потом пришел добрый хозяин. «Мой дурак!» – говорил хозяин. Твой дурак, соглашался он. Ведь если дурак, если чей-то, значит, не очень виноват. Кувырк-кувырк, извините, пожалуйста. От дырищи тянуло сыростью. И воняло. Он помнил: так воняло в нужнике, только меньше. Вонь и вина.
Извините.
Сейчас от вони хотелось плакать. Главный господин велел делать страшное. Главный господин хотел в дырищу. Сам хотел, не заставляли. Приказывал, гневался. Все умные, их надо слушаться. Нельзя перечить. Кувырк-кувырк. Становись на краешек, я толкну.
Я же виноватый.
Сейчас будет удовольствие. Это второе имя вины: удовольствие. Потом он готов был убить себя за это удовольствие. Но не знал, как убивают себя. Он дурак. Такую хорошую вещь знают только умные. Не он. Он знает другое: ватрушечки. Голова поднималась медленно. Во лбу жглось. Глаза не моргали.
На полпути он увидел свою вину. Впервые. И в страхе ударился лбом об пол. Холодный, спасительный пол. Он жил с виной, но не видел ее. Его заманили в ловушку. Он не станет слушаться. Кувырк-кувырк, отпустите меня. Оставьте в покое.
Ватрушечки.
Господин гневался. Вина ждала посередине между полом и дырищей. Он стал опять поднимать голову.
Казалось, в мозгу скорлупаря качнулся и пришел в движение тяжелый маятник. Реми пытался, как было велено, взглянуть в глаза государю, воюя с собственной головой, но тут маятник доходил до крайнего положения – и начинал двигаться обратно. Взгляд скорлупаря вновь упирался в пол. С упрямством механизма Реми предпринимал новую попытку – и все повторялось.
Карл Строгий с интересом наблюдал за потугами дурака. Такой забавы герцог еще не видел. Зрелище неожиданно увлекло его. Теперь он смотрел только на Реми; остальное перестало существовать для государя. Он не замечал, как напряглись желваки на скулах графа д’Ориоля, как сын подался вперед в ожидании. Свежеиспеченный, словно ватрушка, наследник очень старался сохранять отстраненно- безразличный вид. Увы, сейчас, когда до осуществления коварного плана оставались считаные секунды, граф в волнении утратил контроль над собой.
Герцога также не заинтересовало, что Эдвард II, внимательно изучив ближайшие гобелены, вдруг поманил пальцем лейб-юрисконсульта, сидевшего четвертым с краю. Когда тот почтительно приблизился, король задал ему ряд тихих вопросов. Слушая ответы, его величество хмурился и мрачнел.
От недавней показной беззаботности не осталось и следа.
Зато Рудольф Штернблад, заскучал. Малыш-капитан извлек из-за обшлага платок из батиста и, подышав на крупный рубин перстня, стал протирать камень. Поведение Штернблада свидетельствовало: он готов убивать.
Андреа Мускулюс и Серафим Нексус спешно возводили внутри себя незримые бастионы, запирая накопленные резервы маны. За ними с тревогой наблюдал Лоренцо Фериас, маг герцога. Он не понимал, что происходит. Это очень беспокоило матерого чародея.
И лишь Карл Строгий не видел ничего и никого, кроме Реми, готового разорваться надвое.
– А он мне нравится! – в голос расхохотался герцог. – Клянусь мечом Прессикаэля, нравится! Потешный дурак… Кто бы мог подумать? Старый Фалеро был скучнее.
Что потешного нашел Карл в поведении скорлупаря, осталось загадкой. Однако придворные из герцогской свиты засмеялись, с подобострастием вторя государю.
Смех застиг скорлупаря в неудачный момент. Его голова в очередной раз поднялась до наивысшей точки и была уже готова качнуться вниз. На миг Реми замер, окончательно сбитый с толку. Чего от него хотят? Почему смеются? На лице несчастного отразилось болезненное недоумение. Забывшись, он наконец посмотрел на государя прямо – и окаменел, упершись взглядом в собственное отражение.
С зеркальной поверхности кирасы один Реми Бубчик смотрел на другого.
Глаза в глаза.
Прямо сейчас,
или
Награда не уступает подвигу
Он и его вина уставились друг на друга. Теперь он понял, отчего смеялся господин. Господин хотел, чтобы они с виной увиделись. Это смешно. Ха-ха. Господину смешно. Весело. Господин радуется.
Это – ватрушечки.
Ему хотелось убежать. Кувырк-кувырк – и бегом. Далеко. Или хотя бы отвернуться. Не смотреть на свою вину. Она ведь тоже смотрит. Страшно-страшно. И во лбу жжется. Он сгорбился, чуть не плача. И вдруг понял: это – не ватрушечки. Это – наказание! Господин все знал, и теперь радуется. Господин умный. Раз есть вина, значит, должно быть и наказание.
Сейчас он накажет сам себя – и больше не будет виноват. Он будет хороший. Кувырк-кувырк. Вина – наказание – нет вины. Он должен смотреть. Наказание приятным не бывает. Это даже дурак знает. Пусть жжется. Пускай страшно.
Надо смотреть на вину, пока она не сгинет.
Надо держать глупую упрямицу-голову.
Больно! – ватрушечки…
Карл Строгий хохотал, едва не плача.
Смех государя утратил естественность. Так хохочут игрушки, творения умельцев-механикусов, пока у них завод не кончится. Герцог застыл изваянием; чудилось, что скорлупарь прибил Карла Строгого гвоздем к креслу, и его высочество, словно бабочка в коллекции ребенка, не в силах изменить позу.
Горло и рот сорентийского владыки ритмично содрогались, исторгая наружу все новые порции жутковатого веселья.
А Реми Бубчик прикипел взглядом к отражению в кирасе. На шее скорлупаря вздулись мышцы, плечи напряглись, словно под тяжестью небесного свода. Тело настойчиво требовало: отвернись, идиот! Но руки убогого, мощные, жилистые, мускулистые руки акробата сжали голову, как тисками, вцепились пальцами в виски, уперлись ладонями в щеки – не позволяя шевельнуться, вынуждая терпеть и смотреть.
Руки против шеи и плеч.
И руки – побеждали.
Голова скорлупаря подергивалась от напряжения. По лицу текли ручьи пота. Реми дышал надсадно, с хрипом, как бегун в конце чудовищно длинной дистанции, но глаз от кирасы не отводил. «Овал Небес! – беззвучно охнул малефик. – Он замкнул „мановорот“ в кольцо!»
Вряд ли несчастный понимал, что делает. Вряд ли осознавал, что убивает себя. Сейчас это не имело значения. Призрачные руки-невидимки зашарили по Зале Альянсов. Они сгребали всю ману, до какой могли дотянуться, и швыряли в «прободную язву», разверзшуюся во лбу Реми. Обеспокоенно зашевелился Просперо Кольраун, Лоренцо Фериас издал невнятный возглас, а захватчики продолжали грести, собирать – и бросать пригоршни краденой маны в ненасытную прорву.
Отражение парня в кирасе мигнуло и расплылось. В глубине полированного металла распахнулась
Дурной глаз в чистом виде.
Квинтэссенция порчи.
Даже у привычного к таким вещам малефика волосы встали дыбом. Со «змеей» скорлупаря мог сравниться разве что Петух Отпущенья сусунитов. Но петух был вполне матерьялен, а здесь… У гадины не было ни начала, ни конца. Она струилась в обе стороны, в
В провале вспыхнул огонь. Змея конвульсивно дернулась, стискивая Реми в смертоносных объятиях – и
