произнести — самоубийца.
— Это сделал не ты, — внятно сказал Амфитрион. — Это сделал я.
— Ты? — удивился Тритон.
— Да, я.
— Нет, — тень сомнения затуманила лоб Тритона. — Я. Не ты.
— Это сделал я, — повторил Амфитрион. — Ты просто не понял. Ты веришь мне?
— Верю…
— Тогда знай: это сделал я. Взял у тебя дубину и убил дядю.
— А зачем ты убил дядю? — осведомился простодушный тирренец.
— Зачем? Случайно. Так бывает: не хотел, и убил.
— Ага. Бывает. А как ты его убил? Дал по башке, да?
Амфитрион прикусил язык. Если взял дубину и дал по башке — как же тогда «случайно»? К счастью, увлечен новой идеей, Тритон проявил чудеса сообразительности.
— Корова, — он указал на жующую буренку. — Наша.
— Корова?
— Убегала. Ты взял дубину и кинул в корову. Попал по рогам.
— И что?
— Отскочила, да, — Тритон был в восторге. Выдумка, рождаясь в темном сознании тирренца, без промедления оборачивалась правдой для самого Тритона. Он верил Амфитриону, как богу, и творил истину из того, что имел: из глупости. — Не корова, дубина. Отскочила от рогов. И по дяде — хрясь! Ты плохо бросаешься дубиной. Я — хорошо, а ты — плохо…
«Меня не казнят без суда, — Амфитрион кивал, соглашаясь, и лихорадочно прокладывал пути в завтрашний день. — Будет разбирательство. Сбросить со скалы внука Персея? Нет, микенцы не решатся. Приговорят к изгнанию. Вернусь в Тиринф, отец меня очистит от дядиной крови… Отец не должен очищать сына. Это противно богам. Очистит Сфенел, ему дозволено. Уйду на какую-нибудь войну, со временем все остынет, забудется…»
Алкмена, вспомнил он. Боги! — она никогда… Глупец, усмехнулась из мглы царства мертвых тень дедушки Пелопса. Я прикончил Эномая, Губителя Женихов, и его дочка родила мне тьму наследников. Чем ты хуже меня? Чем ты лучше меня? Мы оба проклятые. Я — по слову убитого мной возницы; ты — по вине моей крови в твоих жилах. Бери девчонку и строгай мне правнуков. Мужчина ты или тряпка?!
Уйди, велел Амфитрион. И запретил себе думать об Алкмене.
— По рогам! — радовался Тритон. — Хрясь! По ванакту…
У ног тирренца лежал бесчувственный Эвер. Удары дяди вышибли из мальчишки дух. Целиком поглощенный схваткой, Амфитрион не знал, когда именно Эвер потерял сознание. Оставалось молить Зевса, Разрешителя Забот, чтобы это случилось до злополучного удара дубиной.
— Возьмешь его, — приказал сын Алкея, указывая Тритону на мальчишку. — Отнесешь в Навплию. Найди ладью до Тафоса. Вот…
Он сорвал золотые пряжки с хитона. Снял с пальца кольцо: рубин в богатой оправе. Поднял дядин нож с драгоценной рукоятью. Без колебаний отдал все Тритону:
— Отвезешь Птерелаю сына. Передашь из рук в руки. Будет спрашивать — отвечай, что хочешь. Какая теперь разница…
Сказать по чести, Амфитрион ждал сопротивления. Тритон еще ни разу не покидал его. Но что-то брезжило в смутной голове тирренца. Так рассвет пробивается сквозь густой туман. Шагнув вперед, Тритон ухватил его ладонью за затылок: словно бороться надумал. Притянул, уперся лбом в лоб. Из ярко-голубого, незрячего глаза вытекла слеза — обычная, как у всех.
— Жди, — буркнул Тритон. — Вернусь, да.
И осклабился:
— Корова! Про корову отвечать?
— Про какую корову?
— По рогам — хрясь! По ванакту — хрясь!
— Дубину-то оставь, — вздохнул Амфитрион. — Вот дубина же…
— Зачем?
— Покажу судьям.
— Жалко, — нахмурился Тритон.
Оба вздрогнули, когда из-за телег выскочил заяц в человеческом обличье. Метнувшись в сторону, заяц на мгновение замер, дрожа как лист на ветру. И кинулся наутек, сверкая подошвами сандалий. Ликимний, о ком давно забыли, не выдержал ожидания. Два брата, Фобос и Деймос[60], щедро наградили паренька — страх лишил рассудка, ужас одарил крыльями. Догнать Ликимния сейчас могла лишь буря — или стрела.
— Проклятье! — застонал Амфитрион.
Тритон горестно моргнул и отдал ему дубину.
— Жди, — напомнил тирренец. — Вернусь, заберу. Хорошая дубина…
4
Растерянность бродила по улицам Микен. Заглядывала в лица, оставляя на них свою печать. Без спроса являлась в мегароны и спальни, харчевни и храмы. Молча стояла в углу — черная, скорбная фигура. Нет такой богини — Растерянность. Тем не менее, тень ее накрыла город. Еще вчера все было проще пареной смоквы: Микенами правит ванакт Электрион, сын великого Персея. У ванакта есть сыновья. Случись что с отцом — да продлит Зевс его дни! — есть, кому наследовать. С лихвой, чтоб не сглазить! И вот — нет ванакта, и сыновей нет.
Боги, за что?! Чем прогневили вас честные микенцы?
Верно говорят: пустой тронос — к беде. Тело царственного покойника не успело остыть, а по городу уже поползли шепотки. Они множились, крепли — так ручейки с гор сливаются в полноводную реку. Мутные воды несли на агору[61] грязь сплетен, ил домыслов, сор опасений. Площадь бурлила, грозя выплеснуться из берегов.
— …Кара богов! Кара!
— За какие грехи-то?
— А я знаю? Я тебе что — провидец?
— Ну и заткнись, раз не провидец.
— А я говорю — кара!
— В ухо хочешь?
Со дня основания Микен люди знали: в городе есть правитель. Он решает за всех. Можно ворчать или радоваться, тихо негодовать или громко одобрять, но главное — микенцы были избавлены от необходимости делать выбор. Выбирали за них: война или мир, новое святилище или новые ворота…
Золотой век кончился. В один день. Нуждаясь в хозяине, город терялся в догадках: кто? Законных наследников у ванакта не осталось. Иных же претендентов на тронос — хоть пруд пруди. Что, говоришь? Без нас решат? Шиш тебе! Кого народ признает, тот и будет править! Верно говорю, сограждане? Отвыкнув выбирать, микенцы пытались дать бой лже-богине Растерянности. Неумело, глупо; как могли.
— …Сфенела звать надо!
— На кой нам Сфенел? Алкея зовем! Старшего Персеида…
— Калеку — в ванакты?
— Сколько лет Тиринфом правит — никто не жаловался!
— Соседи засмеют!
— Сфенела давай!
— Алкея!
— Пелопидов!
