Стыд жаркой волной окатил Птерелая. Казалось, грозный Колебатель Земли в гневе ударил трезубцем, и море вскипело, грозя сварить Посейдонова внука, опоздавшего сбежать на сушу. Изо всех сил Крыло Народа прижал к себе дочь, чудом возвращенную домой, и оглох от вопля, неслышного другим, вопля, который исторгся из его собственной груди, чтобы вернуться громовым эхом:
«Готовь тризну, хромой Алкей! Я приду за твоим сыном!»
— Он взял тебя? — спросил Птерелай у дочери. — Ты ждешь ребенка?
— Он дрался за меня. Его дядя хотел меня убить…
— Он взял тебя силой?!
— Нет. Он думал, я — Эвер…
— Он…
«Что со мной? — ужаснулся Птерелай. — Она отвечает, а я не слышу. Не верю. Готов любой ценой вырвать ответ, дающий мне право на ненависть. Благодарность чужда моей природе, она обезоруживает. Так допрашивают не дочь, а жену, мучаясь ревностью…» Эвбейцы, нервничая, слушали разговор отца с дочерью. Кормчий и гребцы искренне полагали, что под насильником Птерелай имеет в виду драчливого силача, сопровождавшего «мальчишку», и ждали, что вот-вот начнется бой не на жизнь, а на смерть.
— Эй! — напомнил о себе Тритон. — Все, да? Я плыву обратно.
Птерелай смотрел на
— Завтра. Обратно поплывешь завтра.
— Не-а!
— Завтра. На самом быстром из моих кораблей.
— Да? — Тритон почесал в затылке. — Ладно, завтра.
Кормчий упал на колени, славя милость небес.
7
Поначалу суд намеревались вершить во дворце. Но взбудораженная толпа с утра затопила город. Прибой людского моря бурлил под стенами акрополя, грозя перехлестнуть через край. Микенцы жаждали зрелища. Не каждый день судят вчерашнего героя, нынешнего убийцу ванакта! Рыночная площадь тоже не смогла вместить всех желающих. Пришлось пойти на поводу у требовательных горожан и отыскать место за восточной окраиной, на холме, растрескавшемся от зноя — как давно делали афиняне, опытные во всякого рода разбирательствах. Покойник-Электрион оказался на диво предусмотрительным: здесь нашлись каменные скамьи для судей, круглая площадка для подсудимого и возвышение для ораторов. Отсюда Микены выглядели россыпью камней, смеха ради накрытых черепашьими панцирями крыш. Лишь акрополь производил впечатление. Если взгляд с обычного холма столь радикально менял мироощущение, что тогда говорить о взгляде с Олимпа?!
Муравьи облепили засохшую головку сыра — вот и весь ваш суд.
Над судьями главенствовал Сфенел, прибывший из Тиринфа. По случаю траура младший Персеид облачился в хлену из грубой ткани, и ужасно потел. Ягнята, предназначенные в жертву, умерли под ножом; судьи, переговариваясь, заняли свои места. Ждал подсудимый — в простом хитоне, склонив голову. Начать удалось не сразу: добиться от зевак тишины стоило титанических усилий.
— Сегодня, — Сфенел поднялся на возвышение. Словно дискобол, готовящийся к броску, он взмахнул рукой, требуя внимания, — мы судим Амфитриона, сына Алкея. Он обвиняется в убийстве Электриона, сына Персея. Да свершится воля богов!
Выдержав паузу, он обернулся к подсудимому:
— Признаешь ли ты свою вину?
— Да, — прозвучал ответ. — Я виновен.
Толпа на склонах шумно выдохнула.
— Видят боги, — Сфенел воздел руки к небесам, немного подержал и опустил. Складывалось впечатление, что руки ему страшно мешают, и он не знает, куда их деть, — как я скорблю о своем брате! Не меньше я скорблю и о том, что виновником его гибели стал мой племянник. Еще раз спрашиваю: ты признаешься в убийстве?
— В случайном убийстве. Без умысла.
— Желал ли ты смерти Электриону?
— Нет.
— Мы слышали твой рассказ про корову и дубину. Хочешь что-нибудь добавить?
— Нет.
— Кто-то может подтвердить твои слова?
В голосе Сфенела звенела надежда. Ну же, племянник, назови нам свидетелей! За убийство без умысла не карают смертью. Ты уйдешь в изгнание, найдешь басилея, который тебя очистит…
— Нет.
— А может, ты метил не в корову? — вскочил со скамьи самый молодой из теретов[64]. Поверх траурных одежд этот щеголь нацепил расшитый золотом пояс. — Может, ты метил в микенский тронос?!
— Убийца! — взревела толпа.
— Казнить!
Подняв голову, Амфитрион уперся взглядом в терета. Щеголь ответил вызывающей ухмылкой. «Руки коротки, герой!» — говорила ухмылка. За спиной наглеца, заключив его в пылающий ореол, садилось солнце. Колесница Гелиоса оседлала хребет Волчьих гор — и намеревалась скатиться за край земли, в вечерний дворец Эос-Зари. Микенцы с тревогой косились на закат. Позднее время — не лучшее для суда. Но лучшее ушло, пока народ бушевал под крепостью, а судьи искали подходящее место. Приходилось довольствоваться тем, какое есть. Не переносить же суд еще на день?! На случай, если дело затянется, стражу вооружили факелами. Среди горожан многие тоже прихватили пучки сосновых лучин. За наглым теретом стояла троица слуг, готовая избавить хозяина если не от тьмы гнусных предположений, то хотя бы от мглы сумерек.
— Мой брат, — задумчиво произнес Сфенел, утирая пот, — собирался отдать в жены Амфитриону свою дочь. Зачем зятю убивать тестя? Да еще до свадьбы? И как он, доброй волей сознавшись в убийстве, намеревался захватить тронос? Твои подозрения лишены смысла!
Амфитрион не верил своим ушам. Сфенел был последним, от кого бы он стал ждать помощи. Молодой дядюшка всегда его недолюбливал. И вдруг… Казалось, Сфенела подменили.
— Перстень! Перстень ванакта!
— Что — перстень? — не понял Сфенел.
Толпа затаила дыхание.
— Ванакт подарил «львиный» перстень старшему сыну. Этот перстень пропал в доме Амфитриона. Я сам слышал, как Горгофон говорил о пропаже.
— Ты хочешь обвинить подсудимого в воровстве?!
— Сыновья Электриона отправились на битву с сыновьями Птерелая, — ушел от ответа скользкий терет. — Чем закончилась битва, мы знаем. Но кто кому прислал вызов первым? Не случилось ли так, что кто-то отправил вызов Птерелаидам
— Твои обвинения разят горше стрел, — еще чуть-чуть, и слюна зашипела бы на губах Сфенела, как масло на раскаленной меди. — Ты можешь их доказать? Привести свидетелей?
