— Радуйтесь!
Глава посольства выдержал значительную паузу. Дождался мертвой тишины — лишь потрескивали факелы. Отсветы пламени плясали на лицах, превращая послов в вестников из загробного мира.
— Олимпийцы снизошли к нашей просьбе. Отец Богов устами оракула дал ответ.
Он был умелым оратором, этот пожилой человек с аккуратно подстриженной бородой и складками на лбу. Он дождался, когда неизвестность превратится в острый меч, терзающий сердца, и торжественно возвестил:
— Оракул сказал: Микенами должен править потомок Пелопса!
Багровая полоса на западе погасла. Казалось, кто-то задул светильник. Ледяной ветер, уместный на исходе знойного лета не более, чем траур на свадьбе, вцепился людям в волосы. Растрепал пламя факелов, завертел тени вакхическим хороводом — и сгинул без следа.
— Пелопиды… — эхо накрыло холм.
— …не зря явились в Микены…
— Воля богов…
Вокруг Атрея с Фиестом, ранее невидимых в толпе, образовалась пустота. Микенцы боялись прикоснуться к сыновьям Пелопса, словно те в миг единый стали священны.
— Что еще сказал оракул?
Похоже, лучшие люди города, занимавшие скамьи для судей, не слишком удивились пророчеству. Один Сфенел стоял с открытым ртом. Зять Пелопса, как и брат его Алкей, он вряд ли мог претендовать на звание «потомка», сулящее власть. В отчаянии младший Персеид возвел глаза к небесам, ища созвездие Персея, своего великого отца. Отец едва мерцал, полон отменного равнодушия к судьбам Арголиды.
— Оракул был ясен, как никогда. Боги благоволят к Микенам! Править городом будет тот из Пелопидов, в чьем стаде сыщется златорунный баран. Вот символ царской власти!
Над Волчьей горой полыхнула зарница — алая, тревожная. Персей тряхнул головой Медузы, зажатой в кулаке, и с неба сорвалась звезда. Золотой искрой рассекла чернеющий купол; погасла. Следом упала другая, третья. Впору было поверить, что ужасная голова, мертвая давным-давно, опять стала кровоточить. Вершину затопило багряное зарево — костер заката разгорался заново. Забыв о баранах и символах, микенцы обратились в мрамор. С опаской они глазели на зловещие огни. Что бы это значило? Боги подтверждают слова оракула? Или Олимпийцы, напротив, разгневаны?
— Благодарю тебя, Зевс! — Атрей упал на колени, воздев руки к небесам. — Твой выбор указывает на меня, недостойного! Это великая честь! Твоею волей мне, сыну Пелопса, суждено стать правителем достославных Микен! Ибо в моем стаде есть златорунный баран! Хвала тебе, Зевс! Клянусь, я посвящу тебе великую гекатомбу[65]…
— Красиво говоришь, брат, — рассмеялся Фиест. Подбоченясь, он возвышался над коленопреклоненным Атреем. — Уверен, Громовержцу понравится твоя гекатомба. А я добавлю к ней свою сотню быков. Две сотни!
Горы озарились новой зарницей — ярче предыдущей. Звезды сыпались градом. Обычно еле видимое, созвездие Персея надвинулось, грозя упасть на холмы. Грозная слава Убийцы Горгоны легла на плечи собравшихся, придавила могильной плитой. Микенцы в растерянности моргали, восстанавливая зрение. Они не знали, куда смотреть — на небо или на братьев-Пелопидов.
— Ты хочешь возблагодарить Отца Богов за его милость ко мне, твоему брату? Очень благородно…
— Мне жаль разочаровывать тебя, брат. Пламя в небесах помутило твой разум. Златорунный баран принадлежит мне, значит, Зевс избрал меня.
— Какая муха тебя укусила, брат? Или ты ударился головой?
— Благодарю, о Громовержец! Микены воздвигнут тебе новый храм…
— Златорунный баран мой!
— Мой!
— К чему пустые слова? Ты готов предъявить народу
— С превеликим удовольствием! Мое стадо пасется у подножья холма. Эй, Фриних! Приведи-ка
Ослепительный сполох сжег полнеба, погасив звезды. Из глоток микенцев вырвался дружный вопль ужаса. Никому из горожан, ошарашенных свистопляской огней, и в голову не пришло: а что, собственно, делает стадо Фиеста у холма на ночь глядя? Здесь и трава-то вся выгорела… Напротив, большинству почудилось, что Фиестов пастух — злокозненный Фриних, чтоб он сдох! — уродился могучим гигантом, и не привел, как было велено, а выметнул златорунного барана из-за холма прямиком в небеса. Да что там из-за холма — из-за Волчьей горы, из-за горизонта, из темных, предвечных вод Океана, текущих вкруг земли! Косматый овен взвился над головами, блистая драгоценным руном. Он пылал так, что кое-кто, по глупости обратив лицо вверх, утратил зрение. Позже слепцы в один голос утверждали, что до сих пор видят в вечном мраке колесницу, бешеных жеребцов и ребенка, из последних сил цепляющегося за вожжи. Еще слепцы шептались, что слышат хриплый, до ужаса знакомый голос, который, насмехаясь, поет им в уши: «Хаа-ай, гроза над миром…» — но это уже, должно быть, враки.
Небо билось в падучей. Топча копытами небесный свод, баран метался волком, угодившим в облаву. Ночь превратилась в день. Толпа людей обернулась стадом — дрожащим от страха, утратившим вожака стадом, и не нашлось псов, способных сбить микенцев в кучу. Подобно выкипающей из котла каше, масса горожан шевелилась, охала, шла пузырями — кто-то упал, и его задавили, кто-то ссыпался по склону, ломая ноги; иной выл, утратив рассудок — его били, не понимая, что убивают, лишь бы замолчал…
То, что баран — солнце, поняли не сразу.
Взойдя с запада, солнце поначалу ринулось в зенит, но очень скоро изменило наезженному пути. Ком огня танцевал на месте, затем начинал кружить, как детеныш пантеры, ловящий свой хвост; миг — и солнце падало вниз, чтобы взмыть обратно. Зной косматой овчиной свалился на Микены. В нем, мясными прожилками в сале, пробивались остатки ночной прохлады. После них жара ощущалась стократ острее. Кое-где вспыхнули верхушки сосен. Пламя легко распространялось по сухой хвое. Ветер трепал багрец сосновой шевелюры, рвал в клочья, местами сбивая огонь, местами перебрасывая его на соседние деревья. Далеко-далеко, на краю земли взбунтовался Атлант-Небодержатель — мятежник-титан тряс медный купол, раскалившийся в его сильных руках, и серебро звезд сыпалось дождем под ноги собравшимся.
Лишь созвездие Персея оставалось недвижимым.
— Боги!
— Сжальтесь!
От травы повалил пар. Вечерняя роса на закате густо пропитала жухлый, буро-зеленый ковер. Теперь она становилась белесыми, как рыбье брюхо, прядями тумана. Пар съел у людей щиколотки, колени; добрался до сокровенного, прильнул опытной любовницей. Дымка обжигала и леденила. Мироздание пошло вразнос, солнце плясало в ночном небе, и холод с жарой уживались друг с другом, объединившись в войне против мира смертных. Каменные скамьи пошли трещинами. Часть из них развалилась, доставшись жадной могиле тумана. В свете противоестественного дня не все люди заметили, что город горит. Горел и акрополь — скала увенчалась пламенной короной, где всякий зубец был знаменитой микенской львицей, ярящейся над добычей.
— Это все они! Пелопиды!
— Лжецы! Братоубийцы!
— Оракул подкуплен! Зевс гневается…
Ветер усилился. Вопли о Зевсовом гневе вскормили его ядовитым молоком, делая ураганом. Безумное солнце в прыжке накрыло полнеба, и жгучая плеть хлестнула по толпе. Вбила крик в глотки, рванула горлопанов за бороды. Туман сгустился — пар повалил от источника, питавшего город в засуху. Окрестности Микен сделались царством Аида, источник — курящейся Летой, сулящей забвение. И впрямь забыв обо всем, микенцы ринулись прочь. Многим чудилось, что стоит им укрыться под крышами домов — пылающими крышами домов! — и ночь вернется на прежнее место, поглотив златорунного солнце-барана, готового пожрать мир. Так дитя с головой укрывается козьей шкурой, прячась от призраков собственного воображения. Не разбирая дороги, каша плеснула за край котла, вниз по склону. Сильные топтали слабых,
