— Сдурел?
— В ухо хочешь?..
Агора бурлила. Спорили до хрипоты; брызжа слюной, хватали друг друга за грудки. До кулаков дело, хвала богам, пока не дошло. Впрочем, дурное дело нехитрое.
— Пелопиды! Кругом Пелопиды!
— В Олимпии, в Мегарах, в Коринфе…
— …в Трезенах…
— А толку?
— Гора толку! Пусть и у нас — Пелопиды!
— Обойдутся!
— Жирно будет!
— Зато войной никто не пойдет…
— У ванакта, между прочим, сынок остался…
— Ликимний? Мал еще…
— Опекуна назначить…
— Ублюдка — на тронос?! Уж лучше Амфитриона!
— Убийцу?! Да его казнить надо…
— Казнить? А в ухо не хочешь?
Дотошные микенцы перебрали всех. Кто-то вспомнил Птерелая Тафийца. Вроде как родич Персею — праправнук, что ли? Радетеля за «праправнука» подняли на смех. Желающих видеть на троносе вождя пиратов не нашлось. Испугана воплями, Растерянность спряталась в переулке.
— Оракул! Оракул нужен!
— Оракула в ванакты!
— Уймите придурка! Спросить оракула надо!
— Верно!
— Правильно!
— Устами оракула…
— …говорят боги!
— О-ра-кул! О-ра-кул!
— Чего орешь? В ухо хочешь?..
К чести знати надо сказать, что она пришла к тому же решению. Лучшие люди Микен совещались в осиротевшем дворце. Здесь страсти кипели не хуже, чем на площади, но быстро улеглись. Осталось решить: к какому оракулу обратиться.
— Зевс Додонский?
— Далеко. Пока туда, пока обратно…
— Как бы смута не началась. Быстрее надо.
— Дельфы?
— Опасно. Пифии лавра надышатся, такого напророчат…
— Олимпия? Она ближе всех…
Знать переглянулась. Олимпия — вотчина покойного Пелопса. На его средства там был возведен храм Зевса, где и находился оракул. Жрецы, мягко говоря, не бедствовали. Никто из собравшихся не сомневался в источнике их благосостояния. Как повлияет это на ответ? С другой стороны, кто рискнет вслух усомниться в истинности оракула? Того, чьими устами вещает сам Громовержец?
— Итак, Олимпия?
— Решено.
— Снаряжаем посольство…
— Нужны богатые дары…
— На дары не поскупимся…
— Все понял?
— Разумеется, брат.
Двое молодых людей стояли в тени портика. В отдалении шумела агора. Здесь же никого не было. Глухая стена над головами. До ближайших домов — полсотни шагов. Лишь ветер ерошил крону яблони да гонял пыль по булыжнику.
— Отправим в Олимпию верного человечка. Пусть шепнет жрецам нужное слово.
— Микенами должны править Пелопиды! Вот правильный оракул…
— У меня есть подходящий гонец.
— Шли его без промедления. Надо, чтобы он опередил посольство…
— Судьба любит смелых, брат!
— Боги, подарите нам удачу!
Наскоро обнявшись, Атрей и Фиест разошлись в разные стороны. Оба торопились. У обоих имелись срочные дела.
— Все запомнил? Повтори.
— Микенами должен править сын Пелопса, — доложил верный человечек. Память у него была отменная, в отличие от совести. — Тот, в чьем стаде найдется златорунный баран.
— Молодец, — улыбнулся Атрей. — Это великие слова. Они потрясут мир.
— Потому что они твои, господин?
— Они не мои.
— Это слова твоего мудрого отца, господин?
— Нет. Это слова бога.
— Неужели Зевса?!
— Так высоко я не замахиваюсь. Баран появился в моем стаде по воле Гермия Душеводителя. Гермию же и принадлежит сказанное. А теперь поспеши. Олимпия близко, но мешкать нельзя. Судьба любит смелых…
«…и предприимчивых,» — про себя добавил Атрей. Барана он украл из стад отца. Подарок Олимпийца, сулящий тронос, нужнее молодым. Старикам — могила, юношам — власть. Если хитроумный бог желал блага Пелопсу, отчего бы Гермию не оценить расторопность Пелопсова сына? По молодости Атрей не знал цену подаркам Гермия Лукавого. Не знал он — или забыл, не придав значения — и того, что возничий Миртил, предательски убитый Пелопсом, тот самый возничий, кто проклял убийцу со всем его потомством, был сыном Гермия. Боги мстительны; подарки — одно из орудий их мести.
— Я уже в дороге, — сказал верный человечек. — Жди, господин.
Ночь накрыла Микены плащом из лунного серебра. В складках его заново рождались дома и улицы, храмы и деревья — серые громады, угольно-черные ущелья. Отблески на мраморе колонн и брусчатке площадей играли в прятки с темнотой. Дробились, множились; исчезали. Город превратился в царство теней. Меж них кралась одна, на диво самостоятельная. Она то сливалась со своими менее беспокойными товарками, то отделялась, спеша пересечь площадь. В такие моменты тень обретала плоть и объем, превращаясь в женскую фигуру, закутанную с головы до ног. Путь ее кончился у ворот дома на отшибе. Дом терялся во мраке; три раскидистые оливы скрадывали его очертания, превращая в холм.
— Пришла! Я весь горю от нетерпения.
— Радуйся, Фиест! Я едва дождалась ночи.
— Так порадуй меня, Аэропа!
Жаркий шепот. Две тени сплетаются в объятиях. Ветви олив шелестящей завесой скрывают любовников от досужих глаз. Впрочем, кому за ними подглядывать? Разве что тысячеокому великану Аргосу, чьи глаза-звезды переливаются на бархате неба.
— Ты приготовил ложе, милый? Уж я тебя порадую!
— Ты нетерпелива. Вся пылаешь. С Атреем ты так же горяча?
— По-разному, милый. По-разному.
