легкостью запоминают сотни и сотни строк витражей, дотошно воспроизводя ритм и звучание оригинала – ты сидишь над ними все вечера, и слезы текут по воспалившимся векам. Ты не способен часами импровизировать и вылетаешь из заданного размера через мгновение. Но в самом конце сотворенного тобой хаоса, когда стихии готовы вырваться из-под контроля, ты неожиданно вставляешь несколько слов, заставляющих замереть готового вмешаться Мастера, а в пустоте и нелепостях твоего создания начинают просматриваться связи высшего порядка.
Мастер Земли признавался мне, что за осколок витража, брошенного тобой позавчера, он, не задумываясь, продал бы душу. Ты купишь его душу, Чужой?..
Привыкнув к обычным ироническим интонациям Мастера, к его умению ставить вопросы, не имеющие ответов, к утомительной манере раздражать собеседника внешне незначительными мелочами, подводя его к порогу решения и бросая там одного – привыкнув к сложному, но предельно ранимому характеру старика, ты понял значимость последних слов. Ты встал и медленно прошелся по комнате.
– Я чужой, старик, ты правильно назвал меня. Мастер Дерева выше меня на голову, но он горбится, стоя рядом со мной. И рядом с тобой, старик. Я боюсь этого. Очень боюсь. И я не знаю, способен ли ты при всем могуществе твоего воображения представить мир, где слово не обладает такой невероятной властью, где ритм меняется не во второй стихии, а всего лишь во второй строфе. Пойми меня правильно, и там бывали люди, для которых слова – не клеймо на предмете, подтверждающее наличие смысла, а сущность, образ, несущий всю силу скрытого. Слово ведь не только творит мир, старик, но и заслоняет его.
Но от созвучий и ритмов не начинаются бури и землетрясения, не сходят с ума люди и деревья, огонь и вода не вступают в свою вечную безрезультатную схватку... Хотя и там сохранились отголоски преданий, память о великих заклинаниях, вызывавших повиновение тайных сил. Впрочем, что такое заклинание, как не точно найденное слово в единственно возможном ритме и размере?!. Может быть, и тот мир был молод и доверчив, может быть, и вправду вначале было Слово, старик?.. Я помню слишком много витражей, они чужие для меня, а я чужой для вас, но минус на минус иногда дает плюс в нашей жизни. Мне бы очень хотелось, чтоб было так...
Молчание повисло над лакированным столиком, над витыми подсвечниками и керамикой посуды, над двумя уставшими людьми. Магистр беззвучно опустил чашку с совсем остывшим напитком.
– Погаси свечи, Чужой, – неожиданно сказал он.
Ты смерил взглядом расстояние от окна, где ты стоял, до изогнутых канделябров. Шагов пять, может, шесть...
– Прилетает по ночам ворон, – заговорил ты, постукивая кончиками пальцев по подоконнику, – он бессоницы моей кормчий, если даже я ору ором, не становится мой ор громче...
Хлопнули открывшиеся ставни, прохлада летней ночи вошла в притихшую комнату.
– Он едва на пять шагов слышен, но и это, говорят, слишком, но и это...
Деревья за окном зашептались, шурша листьями.
– Но и это, словно дар свыше, – быть на целых пять шагов слышным!..
Фитильки свечей дернулись, желтое пламя нервно замигало... Лишь одна толстая оплывшая свеча в дальнем углу осталась гореть. Ты постоял, потом направился к ней и, не мудрствуя лукаво, пальцами задавил дрожащий огонек.
– Как вы называете это? – бесстрастно прозвучал в наступившей темноте ровный голос старика.
– Мы? Стихи...
– Стихи... А мы – стихии. Уже поздно. Пошли спать... Мастер.
Жена молча дочитала последний листок и отложила его в сторону.
– Я сейчас чаю поставлю, – сказала она и неслышно ушла на кухню.
Город неуловимо менялся. У крепостных стен перестали торговать острыми приправами и курительными палочками, и теперь там сновали каменотесы с бадьями раствора на широких плечах. Оружейные лавки пустовали, мечники с болью в душе продавали последние заветные клинки, достойные украшать поля сражений древних легенд – продавали занюханному бакалейщику, выкопавшему в панике свою кубышку и не знавшему, за какой конец держать наспех купленное оружие. Старики, сидевшие в осадах, тихо скупали соль, перец и лук – валюту тяжелых времен. Деньги обесценились – бутыль молодого вина стоила месячный заработок или отдавалась даром. Усиленные наряды у городских ворот играли в кости, ругались и тискали, не обращая внимания на угрюмых мужей, визжащих представительниц среднего сословия, – объясняя свое поведение законами военного времени. Выход из порта закрыли, рабы- носильщики таскали бочки обратно на склады и резались с подвыпившими матросами, называвшими их ублюдочными варварами. Варварами были надвигающиеся таинственные упурки – все остальные были столпами цивилизации, склонными к перегрызанию глотки любому усомнившемуся.
Один из столпов отмахивался у пристани длинным багром с кривым острым концом от пяти-шести наседавших оборванцев. Ты отстранил его и прошел через притихшую ватагу, сопровождаемый молчащим, как обычно, Бродягой, с совершенно никаким выражением лица. Заглянувшие ему в глаза прекращали базар и уходили, оглядываясь, вглубь штабелей привозных досок. Именно Бродяга и вытащил тебя в город, несмотря на реальную угрозу быть схваченным – ему зачем-то позарез надо было в порт, а одного его ты бы просто не пустил.
Ловко огибая шаткие сходни, лавируя между грузчиками, проклинавшими вас на тридцати трех диалектах, вы приблизились к длинному приземистому кораблю со спущенными парусами, стоящему особняком в конце причала. Бродяга присел на корточки и застыл, отрешенно глядя перед собой. Ты прошелся по теплому песку берега, завернул в дальний промежуток между складами... Воздух горчил, песок насыпался в сандалии, и вообще пора было убираться. Давно пора.
Один из рабов, раскосый крепыш с жесткими черными волосами, присел рядом с неподвижным Бродягой, ожесточенно почесался и большим пальцем ноги начертил на песке какую-то фигуру, предварительно тщательно наплевав перед грязными ногами.
Бродяга скучающе повернулся к рисунку, подумал и щепкой провел черту поперек. Его собеседник – если это можно было назвать беседой – оживился, криво ухмыльнулся и добавил на редкость хитрый зигзаг. Ты отвернулся и увидел компанию давешних драчунов, шумно идущих мимо. Обладатель замечательного багра, явно договорившийся со своими оппонентами, возбужденно трепался о былых подвигах и, в подтверждение сказанного, звонко треснул черноволосого раба багром по затылку. Тот потер темя и недоуменно обернулся. Остроумный рассказчик заржал и снова занес багор. На этот раз шутка удалась не вполне – ударенный носильщик перехватил гибкое древко, описав замысловатую восьмерку, подумал и кольнул обидчика чуть пониже пояса нестиранной туники. Весь юмор, застрявший в тощем горле, вылетел хриплым возмущенным воплем, и компания угрожающе двинулась на непочтительных скотов, не желающих служить увеселению истинных граждан.
Ты направился к месту ссоры – и обнаружил ненужность своего поступка. Да и варварские методы Бродяги и его приятеля – кстати, весьма схожие методы, весьма – покоробили тебя. Ты отнюдь не отличался повышенной брезгливостью, хотя и они не выкалывали глаз, не отрывали ушей и не раздирали губы, подобно малорослым и жестоким трущобным крысам. Не было у них и твоих коротких одиночных ударов, вспарывающих грудную клетку и ломающих шеи. Нет, здесь было нечто малопривычное, но на редкость эффективное, здесь были дикие, но по-своему утонченные формы. Бестолковые взмахи портовой шпаны вязли во внешне вялых, незаметных захватах, невидимый толчок – и нападавший захлебывался криком, хватаясь за сломанный локоть или припадая на вывернутое колено. Через минуту Бродяга отряхнул песок с одежды, тщательно осмотрел поцарапанную ладонь и пошел к тебе. Махнув рукой по направлению к выходу, он обернулся к узкоглазому рабу и сложил запястья широким жестом, напоминавшим орла. Тот широко улыбнулся и побрел вверх по сходням.
...Лишь на пустыре, в тридцати минутах ходьбы от порта, ты придержал Бродягу и заставил присесть на поваленное дерево.
– Кто это был? – спросил ты.
Бродяга взял обломок ветки и наклонился. 'Сэген, раб'. – начертил он на земле.
– Откуда ты его знаешь?
– 'Мы были рабами у шамана его племени. Потом ушли. Его тоже взяли патрули Ложи. Месяц назад'.
– Что ты узнал от него?
