Войти в образ

кажется, из множества миров,
Которые объединяет Бездна —
А я их знаю, я по ним ходил,
Пока не смог попасть в необходимый, —
Из множества миров лишь на одном
Возникла мысль, что все вокруг – есть сцена,
А, значит, где-то есть и режиссер,
Ведущий от пролога к эпилогу,
Все знающий в спектакле наперед,
Актера боль и зрительские слезы
Заложены им раз и навсегда;
Актер свободен – но в пределах сцены,
Свободен зритель – но в пределах зала,
Равно свободен плакать и смеяться,
Равно свободен жить и умирать.
И в здешний мир разбитых витражей,
Разбитых слов, чья власть была огромна,
Но рухнула – на время иль навечно —
Ты хочешь бросить веру и театр,
И выпустить толпу статистов – Бездну!
Ты был бы прав, когда б ты точно знал,
Каков финал – и будет ли финал!

Молодой

Мальчишка – линза. И, пройдя шлифовку,
Он станет суперлинзой. И зажжет,
Зажжет костер – такой, как я хочу!
А ты, ты гость здесь, Сарт, – ты вечный гость,
В любых мирах не знающий покоя,
В любом пути не знающий конца
Ты гость, не я – принявший имя Мом,
С чужою плотью и своим умом!

Сарт

Ты много знаешь о своем пути?
Ты видел лишь отрывок той дороги.
Где был я до – и где я буду после?
Кем был я до? – и после стану кем?!
Молчишь?

Молодой

Молчу.

Сарт

Ты вправду поумнел.
Я помню эту землю, это небо,
Я здесь впервые клеил витражи,
Из первых слов – и я бросал на ветер
Черновики, что в будущем, потом,
Договорят другие.
Я смеялся —
Пока не перешел пределы власти,
Пока на ветер не швырнул себя!
Я не играл телами и мирами,
Я не стремился стать пророком Бездны,
И никаким пророкам вообще,
Я не платил долги чужою кровью,
И не был путь мой легкий и прямой —
Я шел домой
И я попал домой!..

Занавес

(Интермедии обычно не читают. Актерам предоставляется свобода импровизировать, а зрителям – свобода домысливать недосказанное...)

АКТ ВТОРОЙ КОГДА ПОДМОСТКИ ГОРЯТ ПОД НОГАМИ

VIII

'...И птицы царили над дворами его; и вороны каркали на улицах города и на площадях, плача о тех, кто был там.'

Фрасимед Мелхский

Молодой трупожог Скилъярд пробирался сквозь недовольно косящуюся на него ночь. Ночь фыркала, всхрапывала, обливала тощий силуэт из лунного ведра – и несчастного Скила бросало из тени в тень, от дерева к дереву; и развалины довольно подсовывали под заплетающиеся ноги то балку, то кирпич.

Скилъярд хотел есть. Трупожоги всегда хотят есть. Это у них профессиональное. Днем их обычно не замечают, сторонятся, почти не трогают, и даже Подмастерья из каризов избегают красть зазевавшихся парий для своих жутких обрядов. Кому-то надо делать из людей трупы; кому-то надо из мертвых тел делать пепел, так красиво летящий по ветру; и страшные сказы сказывали о вечно голодных трупожогах по темным укромным углам...

Сказывали, да не трогали, не убивали, но и есть не давали. Ну и ладно. И сами с волосами... Только в брюхе урчит, словно жалуется брюхо на нерасторопного хозяина, и ноги волочатся, и ночь проклятущая все норовит высветить, зараза безглазая...

Скил слишком близко подошел к решеткам, ограждавшим Оружейный квартал; и треугольный метательный клин ударил в спасительное дерево у самой щеки, больно ободрав нос отколотой щепой. 'Промахнулись', – облегченно подумал Скил, отскакивая на нейтральную пустошь к заброшенному сараю, и тут же одернул себя. 'Нет, не промахнулись – намекнули... Напомнили. Оружейники железом зря не кидаются. Ни клиньями, ни гранеными боевыми мячами. Вот вороны, которых не доели пока, и те на дух к их решеткам не приближаются. Толстошкурый народ, эти железнолапые, даром, что ли, Дикая дружина из Зеленого замка три раза мордой в их хмурый строй билась, и все без толку...'

Скилъярд сам потом трупы солдатни палил, и своими глазами видел – есть у дружинников мозги, есть, нечего языком попусту трепать – желтые да склизкие, но есть. Только что с того, когда Оружейники жрать все равно не дадут. И те не дадут, и эти не дадут, и никто не даст – а хочется до зарезу, я ж живой покамест, не совсем, но все-таки...

Вдалеке, за безглазыми остовами особняков и веселым районом Пляшущих Флоксов, ревниво оберегаемом всеми кланами – за поджог таверны или борделя нарушитель обрекался на жизнь отшельника, и не для него распахивались двери притонов и узорные халатики девочек – вдалеке раскачивалось унылое зарево: дружинники жгли предместья. Они жгли предместья уже шестой год, с большей или меньшей периодичностью; они жгли, предместья привычно горели, все было в порядке и даже забавно. После дружинники уводили отловленных женщин, население окраин выволакивало из неразличимых дыр свой нехитрый скарб; и уродливая девушка ценилась на вес перца – горб или бельмо давали мужу хоть какую-то уверенность в завтрашнем дне, а в остальном баба и есть баба... Впрочем, все это чушь, и едой там сейчас уж точно не разжиться. Слово ведь какое гнусное: 'Еда-а-а-а-а!'; и зубы клацают, и голова словно пеплом натерта, и жевать страсть как охота – а нету!.. Вот когда поел уже, тогда совсем другое дело, тогда совсем другое слово, тогда не еда – пи-и и-ища!..

В голубое лунное пятно влетела поджарая взъерошенная крыса и настороженно замерла, скалясь отсвечивающим бисером. Здоровый такой крысюк, матерущий... У Скила аж слюнки потекли. Он сжался, стараясь успокоить отчаянно бурчащий желудок, и осторожно потянул из-за пояса укороченную пращу. Угловатый булыжник нырнул в ременную петлю, и трупожог мягко крутнул пращу, стараясь производить как можно меньше шума. Подлый грызун скептически подвигал носом, чихнул, прослеживая крутую дугу камня, и, радостно завизжав, нагло отбежал в сторону.

Скил чуть не заплакал от обиды и бессилия. Еще пару ночей назад он бы не промахнулся; пару ночей пустого живота, три тысячи шагов бесплодных поисков, лишний сырой покойник без вещей, годных на обмен