низменных чувств были ему не по душе.
— Это была замечательная женщина, — продолжал мистер Сибба, слишком толстокожий, чтобы уловить тонкие оттенки в словах сына. — Да, скажу я тебе, это была замечательная женщина! Пожалуй, мне в жизни не доводилось есть такой вкусный пирог с тыквой, каким она меня потчевала, а что касается сдобных булочек, то она унесла секрет их приготовления с собой в могилу — ведь она ни за что не хотела дать кому-нибудь этот рецепт. Право же, будь у меня столько обаяния, культуры и природного красноречия, сколько было у этой женщины, я давно бы стал американским послом в Англии или государственным прокурором.
— Неужели? — пробормотал Джереми.
— Но беда в том, — сказал мистер Сибба, сморкаясь с такими трубными звуками, словно хотел созвать целый гарнизон, — что «смерть и царей не пощадит», как сказал Брайант {15} в «Танатопсисе».
— Это сказал Шерли,{16} отец, — поправил его Джереми.
— А как она любила тебя, — продолжал мистер Сибба, пропустив слова сына мимо ушей. — Я лично писал ее завещание, и это самый ясный и исчерпывающий документ, который когда-нибудь выходил из юридической конторы. Она оставила все свое имущество тебе, и…
— Уместно ли говорить об этом сейчас? — спросил Джереми, чей литературный вкус был оскорблен внезапным вторжением завещания в надгробное слово мистера Сибба.
— Что ж, оставим это, если тебе угодно, — сказал мистер Сибба, задетый тоном Джереми. — Я выполню за тебя все формальности. Но разве ты не хочешь знать, что она оставила тебе?
— Потом, — сказал Джереми. — Может быть, ты будешь настолько любезен, что составишь мне список.
— Ну, если ты хочешь, чтобы все было написано черным по белому… — проговорил старый джентльмен, глубоко оскорбленный в лучших своих чувствах.
— Нет, нет! — воскликнул Джереми в смущении. — Ты неверно меня понял.
— Ну, все равно. Но я хотел бы задать тебе один вопрос, раз ты завтра уезжаешь в колледж.
— Какой же?
— Это касается нас обоих, и мне нужно знать, хотя ты можешь не отвечать сразу… Ты совершеннолетний, но достиг совершеннолетия лишь недавно, и твое знание жизни не стоит и ломаного гроша. Мне кажется, мой долг — указать тебе правильный путь. Но когда мать умирала, я торжественно обещал ей, что не буду стеснять твоих стремлений и заставлять тебя заниматься делами против твоей воли. Послушай же, Джереми…
И мистер Сибба начал своим приятным, ровным голосом длинный монолог, который Джереми почти не слушал: его утонченный ум, который всегда с таким трудом находил решение, нуждался в тишине и спокойствии. Когда отец умолк, он сказал мягко, но со свойственной ему ясностью выражений:
— Я уже немало думал об этом…
— Так, так, — одобрительно ввернул мистер Сибба.
— …и мне не хотелось бы принимать поспешных решений…
— Молодец!
— А потому, с твоего позволения, я все это обдумаю и до конца сессии напишу тебе обо всем подробно.
Джереми встал, чтобы пожелать отцу спокойной ночи.
— Что ж, — сказал мистер Сибба в некоторой растерянности, — мы как будто ни до чего не договорились, не так ли? Но теперь тебе известны все возможности. Ты можешь вступить в процветающее дело и внести в него…
— Да, да, я ценю это предложение и глубоко благодарен тебе за твою заботу и доброту, право же, глубоко благодарен… Ну, спокойной ночи, отец. Спокойной ночи.
Старик Сибба был человек деловой, привыкший мгновенно принимать решения по материальным вопросам, и он, вполне естественно, не мог понять более утонченный и идеалистический склад ума своего сына и связанные с этим неизбежные колебания. Он был очень удивлен, когда через полтора или два месяца получил от сына следующее письмо:
«Дорогой отец!
Выпускные экзамены помешали мне ответить на твое письмо так быстро, как мне бы того хотелось. К тому же я не мог торопиться в выборе своего дальнейшего пути.
Благодарю тебя за два твоих письма, из которых я узнал, как ты распорядился моим наследством, и за щедрое предложение по-прежнему посылать мне тысячу двести долларов в год. Я принимаю его с искренней признательностью и глубоко ценю твою доброту.
Мои колебания в выборе карьеры скорее возросли, нежели ослабели: они были тем более мучительны, что, как сказано в твоем письме, ты намерен сохранить за собой или продать свою юридическую практику в зависимости от моих планов. Едва ли нужно говорить о том, что я глубоко чувствую твою любовь ко мне, которой продиктован такой образ действий, и что столь нежное чувство лишь увеличивает, если это вообще возможно, мою признательность и мои колебания.
Я специализировался главным образом в области истории, и профессор Тиббитс советует мне продолжать научную работу. У меня нет особого отвращения к юриспруденции, но, пожалуй, меня больше интересует теоретическая ее сторона, чем судебная практика. Дела в обычном смысле слова меня не привлекают, хотя я полностью сознаю все значение такого рода деятельности. При этом я чувствую, что некоторая практика в этой области была бы для меня весьма ценной.
Профессор Тиббитс и ректор университета совместными усилиями пытаются устроить меня аспирантом в Сорбонну (это в Париже), причем возможно, что после этого я смогу работать в одном из немецких или английских университетов. Но к чему это приведет? Хотя история и является одной из важнейших наук, она делает возможной лишь академическую карьеру, а я не уверен, что смог бы руководить кафедрой, даже если бы мне ее предложили. Европа меня манит, но велика притягательная сила Америки; история меня привлекает, но ей противостоит юриспруденция и твердое положение в обществе. Поездка в Европу означала бы шаг в неизвестность и, кроме того, весьма тяжелую для меня разлуку с единственным близким мне человеком. Однако, если я начну работать в конторе, понапрасну пропадут три года усердных занятий, и, кроме того, у меня нет уверенности, гожусь ли я для адвокатской карьеры.
При таких обстоятельствах, мне кажется, будет большой ошибкой, если ты закроешь или продашь свою контору, так как, даже если я уеду в Европу — а это не исключено, — вполне вероятно, что к концу года я пожелаю вернуться в Америку и избрать адвокатскую карьеру, хотя ничего нельзя сказать с уверенностью.
Твой любящий сын
Мистер Сибба бросил письмо на стол и пробормотал:
— Так какого же черта ему все-таки нужно?
Здесь мы, как говорится, сталкиваемся с проявлением крайне загадочной черты достопочтенного Сиббера. С одной стороны, все характеризует его как человека с твердыми идеалами и стремлениями, который предвидел и предопределял каждый шаг на своем пути; с другой стороны, неопровержимые доказательства свидетельствуют, что всю свою жизнь он терпеть не мог принимать серьезные решения и, по-видимому, находил удовольствие в долгих колебаниях, которые ставили в тупик и окружающих и его самого. «Нерешительность, парадокс», говорят «запористы». «Тайна, священное ожидание божественной воли», говорят агиографы. Однако для нас любой характер, хотя бы и самый утонченный, может быть объектом рационального истолкования. Что касается Сиббера, то здесь незачем прибегать к циничному материализму или иррациональному мистицизму. Джереми Сиббер сознавал, что ему уготована высокая судьба, и почти с детства Предчувствовал, чем ему предстоит стать.
