к новой школе, где его удивительные таланты обнаружились легче и быстрее. Его письма к Клебберу остались без ответа, да и трудно было ожидать, что этот избалованный питомец Оксбриджа проявит хоть малейший интерес к мнениям или к самому факту существования безвестного американского исследователя из Сорбонны. Зато Люкас Чолмп был американцем, который заслужил в Англии славу своими беспощадными разоблачениями Вашингтона и Джона Поля Джонса.{19} Вместе с тем этот ученый, остро чувствуя свое относительное одиночество среди европейских коллег, страстно мечтал — и до сих пор мечтает — основать историческую школу Чолмпа в противовес Трэгсону, Хоу и их приспешникам.
Чолмп не замедлил ответить на первое же письмо, и между ними завязалась оживленная переписка, которая положила начало дружбе, не прекратившейся даже после того, как Сиббер оставил Чолмпа в дураках, не оправдав его надежд. Чолмп с самого начала настаивал на том, чтобы Сиббер приехал в Англию, но, хотя это было самым заветным желанием Сиббера и целью его жизни, он оттягивал решение так успешно и находил столько поводов для колебаний, что нетерпеливый неудачник Чолмп, доведенный до белого каления, опрометчиво пообещал Сибберу всеми средствами помочь ему выдвинуться в Англии. Однако даже после этого Сиббер и не подумал торопиться. Переписываясь с Чолмпом, он в то же время получал все более настоятельные письма от Джона Элайаса, который хотел наконец знать, какой жизненный путь намерен избрать Джереми, и сообщал, что вынужден будет продать свою практику и урезать содержание сыну, если тот не вернется немедленно в Колонсвилл.
В этот критический момент Сиббер действовал с удивительным благоразумием и тактом. Он телеграфировал Чолмпу: «Задержан континенте неотложными делами еду Англию немедленно», а Джону Элайасу, чтобы выиграть время, послал телеграмму: «Выезжаю первой возможности воздержись окончательного решения». Затем он отправился в Женеву, чтобы обдумать создавшееся положение.
Злобные интриганы и завистники приложили все усилия, чтобы нанести ущерб репутации Сиббера, воспользовавшись событием в его жизни, которое иногда называют «женевской катастрофой». Агиография благоразумно умалчивает о нем, «запористы» шумно торжествуют, человечество недоумевает. Приверженцы истинной веры поражены тем, что Сиббер подвергся искушению именно в Женеве, этой цитадели греха. Один ревностный его почитатель дерзнул сравнить шесть недель, проведенных Сиббером в Женеве, с сорока днями в пустыне, за что впоследствии его пожурили в самой мягкой форме. Во всяком случае, невозможно отрицать, что в эту пору Сиббер был особенно далек от святости.
Но так или иначе это была пора напряженной интеллектуальной деятельности, поскольку именно за этот короткий отрезок времени Сиббер написал первые полторы страницы своего неоконченного сочинения «В защиту монархии в Западной Европе», представляющего собой весьма искусный пересказ Морраса. Учитывая напряженное состояние его ума, это можно назвать почти чудом. С одной стороны, автора беспокоили денежные осложнения, все возрастающая враждебность отца и мучительная неуверенность в своем научном призвании, а с другой, — перед ним встала серьезная личная проблема, связанная с мисс Аделью Палеолог.
Через одного из своих друзей в Париже Сиббер познакомился с богатой и весьма многочисленной семьей американца Хили Брюстера, проводившей летний отдых в большой вилле на берегу Женевского озера. Мистер Брюстер с чисто американским гостеприимством принял молодого соотечественника, отягченного заботами, широко распахнув перед ним двери своего дома. Его большая и несколько шумная семья состояла из двух взрослых дочерей от первого брака и двоих малышей, гувернанткой которых была мисс Адель Палеолог. Несколько молодых людей с более или менее серьезными намерениями проходили предварительные испытания под незаметным, но бдительным надзором миссис Брюстер. Само собой разумеется, что Сиббера в этом смысле ни на мгновение не принимали всерьез: все его несравненные, хотя и скрытые достоинства не могли искупить его бедности и отсутствия видов на будущее. Справедливости ради заметим, что он никогда даже не помышлял ни об одной из дочерей Брюстера. Как он выражался, «они были не серьезные». Однако его с самого начала пленила изысканная меланхолия Адели. Чтобы избавиться от своего тяжкого положения, Адель подумывала о браке с американским футболистом, который был человеком заурядным до тошноты, но имел около шестидесяти тысяч долларов дохода. Сиббер почти сразу почувствовал, что это было бы ошибкой с ее стороны.
Пока все прочие молодые люди пели модные песенки, столпившись вокруг рояля, или играли в теннис, Сиббер оставался наедине с Аделью и вел с ней беседы тем мягким и вкрадчивым тоном, к которому он бессознательно прибегал, когда хотел чего-нибудь добиться. Он восхищался ее умом, и в нем заговорила склонность к исторической романтике, когда он узнал, что она происходит по прямой линии от последнего византийского императора и вынуждена была поступить на унизительную должность гувернантки из-за неудачных спекуляций своего отца румынской нефтью.
— Вся моя жизнь — это непрерывное изгнание, — сказала однажды Адель с тем изысканным иностранным акцентом, который она скорее подчеркивала, чем пыталась скрыть. — У нас в роду было столько людей различных национальностей, что моя кровь, должно быть, сверкает всеми цветами радуги.
И она рассмеялась в порыве самоуничижения.
— Ваш род происходит от благородного предка, — сказал Сиббер серьезно.
Адель взглянула на него своими бездонными серыми глазами, которые так гармонировали с ее чудесными черными волосами, и полушутливо остановила его протестующим жестом.
— О, пожалуйста, никому не говорите, что я рассказала вам об этом! Они решат, что я все это выдумала, чтобы произвести на них выгодное впечатление. Ведь вы знаете, каковы американцы — а впрочем, нет, вы ведь так
— Ну, разумеется, какой же смысл говорить им об этом — разве они оценят! Американцы презирают всякую аристократию, кроме своей собственной.
— Ах, как это верно! — воскликнула Адель. — Но скажите, неужели, неужели вы действительно американец? Я просто не могу этому поверить. Вы ни капельки не похожи на всех прочих!
— Я родился среди грубых торговцев, — признался Сиббер, — но зато моя мать была из благородной европейской семьи. Мы вместе путешествовали по Европе, и вообще меня всегда влекла к себе интеллектуальная сфера деятельности. Ну, и, кроме того, несправедливо судить об Америке по худшим из недавно разбогатевших туристов. Что, если бы мы стали судить о Европе (как, впрочем, некоторые и делают) по тем иммигрантам, которые к нам приезжают?
— Как прекрасно выразили вы свою мысль! Я никогда раньше не думала об этом в такой плоскости. Конечно, только провинциалы могут судить о вас с подобной опрометчивостью. Америка, вероятно, и в самом деле чудесная страна!
— Да-а-а, — глубокомысленно протянул Сиббер. — Да-а-а, но у нее много недостатков. Эта страна страдает избытком морали и недостатком хороших манер. Помочь делу может только организованная аристократия и догматическая церковь.
Он хотел было продолжить свои поучения, но спохватился и осторожно взял рукоделие, лежавшее у нее на коленях. Их пальцы слегка соприкоснулись.
— Что это за прелестная вышивка? — спросил он.
— Вам нравится? — воскликнула она с живостью. — Это копия со старинного византийского рисунка — одной из немногих жалких реликвий, сохранившихся у меня. Работая над этой вышивкой, я думаю о моих далеких предках…
— Принцесса Греза!{20}
— Какой вы чуткий и добрый!
Она нежно пожала ему руку, затем слегка притронулась к глазам крошечным белым платочком, в углу которого была вышита буква «А» и миниатюрная императорская корона. Сиббер почувствовал глубокое благоговение при виде этого сдержанного аристократического горя.
— Пожалуйста, простите меня! — Адель улыбнулась ему сквозь слезы. — Как это глупо с моей стороны! Но я уже говорила, что живу в изгнании и очень одинока. Для меня так много значит, когда со мной говорят как с человеком. Но мне не следует вас задерживать, вы не должны терять попусту время с ничтожной гувернанткой.
