же Гордон знал, что сам он на месте Смита поступил бы как раз наоборот. Он не только заставил бы машину пройти через головоломные кручи Джаммара, но пригнал бы ее сюда по любой дороге, потому что он думал не о том, что может и чего не может машина, а о том, что должно быть сделано. Его раздражала не столько уступчивость Смита по отношению к машине, сколько его туповатое, провинциальное неумение ставить цель превыше всего — даже пользы.
— Трудная дорога! — возмущенно повторил Гордон. — Вашим машинам, наверно, требуется асфальтовая мостовая! — Он шумно высморкался по-арабски, прямо на землю, придерживая сперва одну ноздрю, потом другую, и тут же злорадно подумал: «От этого его всегда коробит». Смит, правда, не прятал платка в складках своей арабской одежды (хотя Гордон иногда подозревал его в том), но, если ему нужно было основательно облегчить свой нос, он уходил в пустыню, чтобы проделать это вдали от посторонних глаз.
— Вы меня отвезете к насосной станции английского нефтепровода, — сказал Гордон. — Знаете, где зеленый домик.
— Пятьдесят четвертый пост.
— Разве это пятьдесят четвертый пост?
— Как будто вы не знаете! — сказал Смит сердито. — Не понимаю, что за упорное нежелание называть вещи своими именами.
— Ну, ну, Смитик, — весело урезонил его Гордон. И, желая дать исход своему веселью, добавил тут же: — Смотрите! Вон подходящий мяч, а?
В один прыжок он очутился у большого круглого камня и захватил его ногой в знак того, что столь удобным случаем никак нельзя пренебречь. Смит, превозмогая усталость, покорно стал напротив и тоже зацепил камень ногой. Они заняли исходное положение: отклонились каждый всем телом назад и крепко зажали импровизированный мяч между своими левыми ногами. Борьба шла за то, кто первый столкнет камень с места. В самом положении противников заключался некоторый компромисс: они действовали левыми ногами, потому что у Смита левая нога была сильнее, и отклонялись в разные стороны, потому что Гордон не терпел соприкосновения с другим человеком. На секунду они застыли неподвижно, точно две кошки, готовящиеся к прыжку; потом Гордон, неожиданно извернувшись, сделал первый рывок. Ему почти удалось высвободить камень — почти, потому что если бы Смит без стеснения придавил своей ножищей тонкую лодыжку Гордона, он легко завладел бы камнем. Но Смит заколебался. Гордон повторил свое ловкое, похожее на балетный пируэт движение, и камень откатился в сторону.
— Нужно уметь заставить свои ноги слушаться. Именно заставить! — торжествующе сказал Гордон. — Какой же вы футболист, если не знаете этого правила?
Сколько уже раз они вдруг затевали эту короткую и несложную игру. Это повелось с тех пор, как Смит однажды обмолвился (о чем немало сожалел потом), что в свое время недурно играл в футбол. На это Гордон поспешил вызывающе ответить, что он никогда никаким спортом не занимался, однако наверняка может поучить кое-чему классных спортсменов, и тут же вызвал Смита на состязание. Поначалу Гордону просто нравилось дразнить Смита, но потом он сам стал находить интерес и удовольствие в этой игре, которую можно было затеять как только ему вздумается и в которой он неизменно оставался победителем.
Но сейчас игра окончилась, и Гордон сказал деловым тоном: — Так, значит, едем на пятьдесят четвертый пост. Ну, садитесь в машину.
— А зачем нам туда ехать? — недоверчиво протянул Смит. Он поддал ногой камень, которым они только что играли, и перебросил его через впадину в базальте. — С броневиком лучше держаться от нефтепровода подальше.
— На этот раз опасаться нечего, — благодушно сказал Гордон. — Мы едем в гости к нашему английскому противнику, лупоглазому старикану Мартину.
— К генералу Мартину? — Смит откашлялся. — А чего ему от нас надо?
Гордон находил особое удовольствие в том, чтобы пугать Смита, бередить его неспокойную совесть англичанина. — Генерал хочет сделать внушение двум англичанам, вздумавшим впутаться в восстание племен. Он хочет посоветовать нам с вами убраться восвояси, раньше чем мы наделаем глупостей — скажем, примем участие в нападении на английские нефтяные промыслы.
— Так Хамид решился на это?
— Хамид еще не решился, но весьма вероятно, что решится…
— Но зачем? Ведь ему же известно, чем он рискует, если, свяжется с нефтепромыслами. И потом Хамид вовсе не враг англичанам. Чего ради ему соваться туда?
— Ради свободы, — сказал Гордон.
— Но…
Смит вдруг заметил тревожные симптомы — резкий поворот головы Гордона, озорное поблескиваете глаз в предвкушении удовольствия — и остерегся задать тот единственный вопрос насчет свободы, который Гордон уже готов был подхватить и завертеть во все стороны, как жонглер, играющий зажженными факелами. Вместо этого он спросил:
— Как генералу Мартину удалось вас найти?
— Генерал не первый раз в пустыне. Прислал записку Хамиду.
— А как на это смотрит Хамид?
— А как он, по-вашему, должен смотреть? Это отличный случай узнать, чего толстопузый Азми-паша и генерал Мартин ожидают от нас, а заодно выяснить, чего мы можем ожидать от них.
— Любых гадостей, — угрюмо буркнул Смит.
— Чудесно! — со смаком сказал Гордон; но ему стало жаль Смита, остававшегося для него вечной загадкой. Смит попал в пустыню во время войны в качестве начальника транспорта; однако что удерживает его здесь вот уже четыре года после войны и побуждает служить делу восстания племен, — этого Гордон не мог понять и постоянно этому удивлялся. Простейшие объяснения здесь не годились: Смит не бежал от житейских тягот, не был честолюбцем, не стремился к отвлеченным идеалам свободы. Все это было выше его интеллектуального уровня. Дело было и не в любви к пустыне, ибо пустыню Смит терпеть не мог, и не в любви к людям пустыни, среди которых он всегда чувствовал себя чужим. Едва ли его привлекал и климат, поскольку каждый день в этом климате был для него пыткой. Словом, ни одно из этих предположений не раскрывало душевной тайны Смита, хотя за истекшие годы Гордон все их перебрал, и каждый раз ему казалось, что он угадал, чего нужно Смиту от Аравии. Смит любил машины; все другие свойства его души оставались скрытыми, и, не предполагая в нем ни особых психологических глубин, ни какой-нибудь чахлой романтики, Гордон в конце концов решил, что именно в сугубо городском складе этого человека кроется причина его непонятной приверженности к Аравии — недаром бедуины прозвали его Смит-паша. Смелость, которую Смит проявлял здесь, была смелостью горожанина; в остальном же им владели два чувства — страх и стремление стушеваться, особенно перед миром англичан, к которому он принадлежал по- прежнему.
— Нечего вам бояться Мартина! — сказал Гордон и ткнул Смита большим пальцем в бок. — Во- первых, он вдвое меньше вас…
Но Смит не расположен был шутить на эту тему. — Мы едем одни?
— Нет, не одни. С нами поедет Бекр и кто-нибудь из мальчиков.
— Это слишком много. Я не могу так перегружать машину. Ведь у меня еще баки с горючим.
— А нельзя выкинуть вот этот хлам? — Они стояли у машины, и Гордон указал на лопаты, цепи и прочие приспособления.
— Нет. Но можно выкинуть боеприпасы, — ехидно предложил Смит. — Они тяжелее всего.
— Э, нет. Это не пойдет! — неестественным, почти визгливым голосом выкрикнул Гордон. — А бензин? Зачем вам столько бензину?
— Чтобы хватило на дорогу туда и обратно.
— Выкиньте половину, — приказал Гордон, — оставьте столько, сколько нужно, чтобы доехать туда.
— А обратно как же?
— Господи боже мой! Ну, стащим немного на насосной станции.
Смит пожал плечами и принялся отвязывать баки с бензином, а Гордон пошел предупредить Бекра,
