что берет его с собой.
Из двух драчунов Гордон решил взять Минку и велел ему собираться. Такой выбор он сделал потому, что маленький Нури был искусным погонщиком верблюдов (как и Али) и мог понадобиться Али. Но маленький Нури стал умолять, чтобы его тоже взяли, сморщив свое нежное, совсем девичье личико в жалобную мину попрошайки. Гордон слушал его просьбы с ласковой снисходительностью, как обычно; Нури он никогда не высмеивал. Гордон вывез мальчика из отдаленного кочевья Аль-Китааб: сказалось его пристрастие ко всему, в чем можно было почувствовать дух пустыни во всей первозданной чистоте. Нури пас верблюдов и любил их той почти чувственной любовью, какой привязываются к своим стадам козопасы, так что и сейчас товарищи иногда дразнили его обидной кличкой козлятника. Однако Гордон всегда умел отличить вольный инстинкт сына природы от противоестественных склонностей.
Маленький Нури в простоте своей души безраздельно подчинялся инстинкту и, чистый и чуткий по натуре, был кроток и ласков в обращении. Лишь изредка его арабский темперамент прорывался в виде приступа бешеной, неистовой ярости, которую ничем нельзя было укротить, пока она не отбушует.
В то время как маленький Нури смиренно упрашивал, чтобы его тоже взяли, его товарищ Минка выходил из себя — дерзил, пыжился, точно индюк, утверждая, что Гордон просто хочет наказать его любимого товарища за их катанье на башне броневика. Всю вину Минка брал на себя.
— Это я, я, я! — выкрикивал он и сердито, с вызовом колотил себя в грудь, едва прикрытую лохмотьями одежды.
— Что ж, хочешь, оставайся и ты вместе с Нури, — сказал Гордон. Его забавляла возможность подвергнуть испытанию их закадычную дружбу, поставив дерзкого Минку перед выбором: поездка на броневике или верность другу.
— Ара Ош! — сердито огрызнулся Минка; для него как для горожанина естественно было вспомнить сомнительное правосудие легендарного Ара Оша.
Тут крылось основное различие между двумя мальчиками. Минка, уличный сорванец из Истабал Антара, Хамидовой столицы в пустыне, вырос на базаре и не признавал никаких авторитетов. На мягкую натуру Нури его буйные выходки действовали как испепеляющий огонь. Беспризорный с малолетства, Минка воспитывался в небрежении к городским законам и порядкам, и не было такой кары, которая умерила бы его неуемную жажду жизни в самых ее необузданных, увлекательных и жестоких проявлениях. Он жил, следуя лишь своим непосредственным мальчишеским порывам; один из таких порывов стоил Гордону кинжала и пары туфель, после чего он, в свою очередь уступив непосредственному порыву, выручил Минку из дворцовой темницы и увез его с собой в пустыню, чтобы дать простор его вольнолюбию, разменивавшемуся на мелочи в базарных перепалках.
Первое время Минка тосковал без людской толчеи, без озорных проделок. Но тут появился маленький Нури, и в его природной кротости Минка неожиданно обрел противовес своему буйному нраву и полюбил нового друга так, как еще никого и ничего не любил за четырнадцать лет своей бесприютной жизни. Это была взаимная привязанность, в которой каждый из них нашел то, чего ему недоставало: один — огонь, другой — душу. А теперь уже сама пустыня захватила Минку, потому что маленький Нури раскрыл перед ним все богатства, которые таятся в ней для свободного духа и полного энергии тела, и Гордон часто думал, что, пожалуй, теперь уже никакому городу не удержать этого уличного мальчишку.
— Если Нури уедет, кто поможет Али собрать верблюдов? — сказал Гордон, пытаясь утихомирить Минку.
— Я останусь! — покорно сказал маленький Нури.
— Нет, Едем! — приказал Минка и полез в машину, сделав Нури знак следовать его примеру.
Нури посмотрел на Гордона. В глазах его была знакомая мольба, и Гордон сказал:
— Да уж ладно, садись. Я поеду наверху.
— А Бекр? — спросил Смит, выгружая последние канистры.
— Он может сесть с вами.
— Нам ехать пятьдесят миль. Из вас душу вытрясет наверху. Пусть лучше кто-нибудь из них там едет.
— А мне больше нравится наверху, — нетерпеливо возразил Гордон. — У вас в кузове сидишь, как в железной клетке. И довольно об этом. В путь! В путь!
Машина рванулась и пошла, набирая скорость, но тут откуда-то вынырнул Али на своем самом быстроходном верблюде и помчался вслед за ней по базальтовой равнине, на чем свет стоит ругая Гордона. Гордон отвечал язвительными насмешками, и так они перебранивались, пока Али не отстал.
Они еще не успели отъехать далеко, когда Гордон вдруг заметил какую-то фигуру, лежавшую, скорчившись, у засохшей кучи верблюжьего навоза, Он крикнул Смиту, чтобы тот остановил машину, соскочил и, подойдя ближе, увидел облепленный мухами труп худого желтого бахразца, убитого, видимо, совсем недавно. Аккуратная дырочка посреди лба говорила о том, что выстрел был сделан умелой рукой.
Гордону эта рука была знакома. — Что это за человек? — закричал он Бекру.
Смит заглушил мотор.
— Какой-то жалкий безумец, который разгуливал тут в пустыне, — отвечал Бекр. — Я натолкнулся на него случайно. Простой бахразец, даже не солдат, — и запросто разгуливает по пустыне! Мне стало его жалко. Я спросил, чего ему здесь надо. У него хватило дерзости сказать, что он идет к Хамиду, но не знает, как до него добраться. К Хамиду! Я расхохотался и избавил этого безумца от земных страданий.
— Сам ты безумец! Отчего не разбудил меня?
— А как бы ты с ним поступил? — спросил Бекр; его мрачная вспышка вылилась вдруг в ребяческую обиду.
Гордон перевел глаза на убитого бахразца. Судя по одежде — штаны и рубашка цвета хаки, — это был не крестьянин, а городской житель, вероятно из рабочих. Среди тех, кто в одиночку блуждал по пустыне, подобные люди попадались нечасто. Обычно это бывали крестьяне из Приречья, добредавшие сюда лишь для того, чтобы умереть от голода или зноя. Гордон и сам не одного такого избавил от земных страданий. Но в этом бахразце было что-то непонятное. Гордон пожал плечами.
— Да, ты прав! — сказал он.
И он приказал остальным помочь маленькому Нури, который, печально качая головой и жалостливо вздыхая, уже принялся засыпать мелкими камешками лицо убитого. Все присоединились к этому занятию, но оно оказалось чересчур кропотливым, и когда под камешками скрылись голова и плечи, Гордон сказал, что этого довольно. — Пусть могильные духи довершат дело, — добавил он, и они продолжали свой путь туда, где их ждал генерал Мартин.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Генерал Мартин, к которому ехал Гордон, был убеленный сединами служака, придерживавшийся того взгляда, что ум нужно дисциплинировать, держать в узде, иначе он может подвести и даже погубить человека. Но, несмотря на свой страх перед интеллектом как таковым, он все же уважал его и умел наслаждаться его творениями. Он много читал: гораздо больше, чем водится у солдат, и с бoльшим толком, чем водится у генералов. В военных кругах за ним издавна укрепилась слава героя: в 1915 году он переплыл Геллеспонт, чтобы зажечь сигнальные огни для одной неудавшейся ночной атаки, и этим подвигом заработал себе крест Виктории и легкое ранение, вследствие которого у него иногда не закрывались веки и взгляд словно стекленел, устремленный в одну точку.
После того как с турками было покончено, он остался в Аравии и там провел все годы между двумя войнами, выступая порой в качестве военного эксперта, но чаще в качестве советника, как человек, превосходно разбирающийся во всех арабских делах. Когда началась вторая мировая война, его сочли идеальным полководцем для Западной пустыни. Он отправился в Египет, но ничем себя там особенно не проявил и, приняв участие в нескольких ранних операциях Уэйвелла, вернулся в Аравию следить за порядком в Ираке и Трансиордании. Сейчас он снова исполнял обязанности эксперта и советника и был очень доволен этим, потому что любил Аравию, любил пустыню, любил все сложные перипетии игры, суть
