Да и причина была более прозаиче-ская, нежели у Кутузова.
Пьяный кучер, используя войну с французами в корыстных целях, поймал в сенях дворовую девку, чтобы надругаться. А так как в сенях было темно и надругаться над жертвой в столь нерабочих условиях было несподручно, то он, подлец, разжег лучину и начал свое бандитское дело. А девка как назло так разохотилась, что и забыла, дуреха, что ее силой взяли. «Ишшо, — говорит, — хочу!» А кучеру только того и надо.
Тут-то сени и занялись. Любовнички cначала не заметили. А потом увидели вроде, а остановиться не могут. Вот ведь народ — видят же, что горят, а не могут. В общем, оба накрылись.
Каждый раз, рассказывая эту трагиче-скую легенду, комендант заканчивал ее одними и теми же словами:
— Так что, стервецы, коды увключаити газ, будьти осторожны с огнем! И сигаретками нечего шмалить на территории — самовозгоримся к едрене-фене!
Так общага и жила! В ожидании самовозгорания. И, хотя ждала она его еже-дневно, пожар, как оно и бывает, случился неожиданно.
Произошло это 9 Мая. Вся страна с ликованием встречала День Победы, ну и мы, сирые ее дети, привезя в общагу несколько пудов выпивки и взвод баб, тоже дружно присоединились к всенародному празднику.
Шухер стоял на всю округу. Танцы-шманцы-обжиманцы, песни под гитару, ор, рев — в общаге густо запахло развратом. Гуляли истерично, пока некая особа — по всему видать, серьезная девушка, — деловито посмотрев на часы, не произнесла:
— Ну-с, как говорится, делу — время, а потехе — час! Пошустрили и будя. Айда по койкам!
Через несколько минут двухэтажный особнячок погрузился во тьму и, по-старчески осев, начал недвусмысленно поскрипывать. Лежащая рядом со мной растекшаяся, как капустный лист по огороду, цирцея после весьма недлительной фиесты, глядя в бесконечность, нежно проворковала:
— Боже, какой удивительный рассвет, прямо как у Тургенева!
Я, несколько обеспокоенный кратко-стью эротического процесса, не обратил никакого внимания на вдохновенные слова лирически настроенной партнерши. Но поэтическое настроение не покидало ее.
— Неужели ты не видишь, какой сегодня багряный рассвет? — продолжала допытываться она.
«Какой еще на хрен рассвет в два часа ночи?» — подумал я и неохотно подошел к окну. То, что тургеневская поклонница приняла за восхитительное явление природы, на самом деле оказалось весело полыхающим флигельком.
— ПОЖА-АР! — завыл я зычным голосом, тут же забыв о неприятном инциденте. Однако увлеченные любовью цирковые бугаи не отнеслись к моему тревожному кличу с должным вниманием.
— Да пошел ты… — неслось из комнат.
— Козел!!!
— Кайфоломщик, нашел время хохмить…
— ПОЖА-АР!!! — продолжал завывать я, и бугаи, наконец прочувствовав в моем кликушестве полное отсутствие юмористических интонаций, повскакав в чем мать родила, неорганизованным стадом чухнули к выходу. За ними вслед, попискивая и повизгивая, выпорхнула испуганной стайкой группа полуголых баб. А выскочив и прикрывшись, кто подушкой, кто полотенчиком, бабы дружно уселись на скамеечку, всем своим видом показывая, что ждут от нас самых решительных действий.
Не находись они в эту праздничную ночь рядом — никто бы и пальцем не пошевелил, но присутствие столь причудливо одетых и к тому же только что охваченных нами дам настолько возбудило наше бугайское сознание, что мы готовы были погасить даже луну, а не то что какой-то занюханный домик.
Народ приступил к героическому тушению. Признаюсь, больше никогда в жизни я не совершал такого количества бессмысленных поступков, как в ту ночь. Да что там я?
Все мы, в каком-то непостижимом, диком стремлении понравиться беззаботно сидящим на скамеечке боевым подругам, суетились, колготились, — словом, делали все, чтобы не только погасить пламя, но и заставить его бушевать еще пуще.
В жуткой суматохе мы принялись спасать железную, а потому никак не могущую загореться бочку с песком и доспасались до того, что обрушили стоящий рядом и уже вовсю полыхающий забор на находившегося подле него флегматичного, неуклюжего Колю Сорокина. Забор, покрывалом накрыл собой жирное сорокинское тело, а тот, совсем уже было готовый вовсю заорать: «Угораю, бляди!» — вдруг вспомнив про девушек, благородно заметил:
— Жарко что-то, плесните там что-нибудь.
Потом все-таки решили вызвать пожарных. Пожарные приехали, развернули шланг, выцедили из его недр ржавую одинокую каплю, свернули шланг обратно и со словами: «И куды только эта вода девается, етишкина мать?» — уехали. Так что дотушивать пожар опять-таки пришлось нам. Через час со стихийным бедствием было покончено.
Счастливые и довольные, покрытые гарью, мы вновь вошли в погасшее, но еще пахнувшее жареным общежитие, где и продолжили празднование.
Прочитав докладную коменданта о «героическом поведении студентов» с прось-бой выдать каждому в качестве поощрения по десять рублей, директор училища порвал ее.
— Им по червонцу дашь, а они напьются и сожгут общежитие окончательно, — мудро заметил он и приказал объявить благодарность, кою мы и отметили выпивкой.
Я прожил в этом памятнике деревянного зодчества около двух лет и сохранил о нем множество приятных воспоминаний. Например, о том, как мы питались.
С занятий все возвращались поздно, а возвратившись, принимались готовить. Все, кроме меня. Я обычно так напихивался в обед, что был уверен: к ночи никак не захочу есть. «Ну, — думал я, садясь за обеденный стол и оглядывая немыслимое количество тарелок с дешевыми гарнирами, — уж сегодня я обязательно наемся так, что до завтра хватит». Но вечером, придя в родное логово, с удивлением обнаруживал у себя чувство голода. Чувство это усиливалось упоительным запахом жареной картошки, доносящимся со стороны кухни, — единственным доступным лакомством для его безалаберных обитателей.
Попроситься на халявку мне казалось неудобным. В конце концов, я и сам мог пойти в магазин и купить килограмм той же картошки. Но, как я уже говорил, — ошибочное дневное убеждение, что сегодня мне точно не захочется, мешало добраться до торговой точки.
Иногда я покупал докторскую колбасу. Граммов сто. Для того чтобы колбасы казалось побольше, я разрезґал ее на бесчисленное количество мелких кусочков, пока на подстеленной газетке не возникала эдакая колбасная пирамидка Хеопса. Но соблазнительный запах, идущий с кухни, не давал мне получить полное удовлетворение от докторских обрезков.
Однажды я, превозмогая обеденную сытость, все-таки заставил себя заглянуть в овощной отдел. И вот уже отборная картошка бултыхалась в пакете, смиренно дожидаясь своего конца. Я любовно омыл ее, аккуратно освободил от шкурки, разрезал тонкими ломтиками, приготовил сковородку… и вдруг вспомнил, что не купил масла. Масло в общежитии по причине дороговизны относилось к предметам роскоши. Возможность приобрести его без ущерба бюджету имело всего несколько человек, и все они по этой причине считались куркулями. Они как бы являлись монополистами и задарма масла не давали. Продать могли, но чтобы за так?.. Да не в жисть!
Живший вместе со мной Володя Шмагало (мы прозвали его Жигало, так как за кусочек сыра он мог переспать даже с пожилым ежиком) волком рыскал по комнате. Но было видно, что Шмагало не прочь перекусить, да вот беда — нечего.
— Шмагало, — затаенно спросил я, — ты случайно не знаешь, у кого есть масло?
При слове «масло» шмагальи глаза алчно блеснули.
— У Петьки Толдонова, — с ненави-стью сказал он. — У него кулацкое рыло!
По всему ощущалось, что с голодухи внутри Шмагало назревала революционная ситуация.
— Хавать хочешь? — забросил я удочку.
— А то! — откликнулся Шмагало.
— Тады пошли к Петюне.
— А что мне за это будет? — поинтересовался изголодавшийся Шмагало.
