— Картошка будет! Жареная! — пообещал я.
— Привет, Толдонов! — тепло поздоровались мы с еще ничего не подозревающим масличным монополистом. Я стал шарить глазами по комнате в поисках вожделенной бутылки и вскоре нашел ее на шкафу, хитро замаскированную коробками.
— Чего пришли? — спросил Толдонов, косо поглядывая на непрошеных гостей и нутром чуя какой-то подвох.
— Да так! — как-то чересчур по-доброму сказал Шмагало. — Поболтать, покалякать…
— Делать мне больше нечего, кроме как с вами разговоры разговаривать, — огрызнулся Толдонов.
— Нет, ты погоди, ты послушай…
И тут Шмагало включил третью скорость и пулеметной очередью принялся извергать на бедного Петюню миллиарды слов, смысл которых не имел никакого значения. Значение имел темп, а темп, товарищи, Шмагало задал бешеный.
Толдонов оцепенело выслушивал шмагалье стрекотанье, а я, воспользовавшись паузой, подкрался к шкафу, цапнул заветную бутыль, заглотнул чуть ли не на четверть и стремглав кинулся из комнаты к сковородке, куда и выплеснул ее пахучее содержимое прямо изо рта. Масло приятно зашкворчало. Я забросил туда уже нарезанную картошку и начал шкворчать вместе с маслом. Вскоре притопал и Шмагало.
— Жарится? — вдохновенно спросил он, и так видя, что жарится.
— Ну, как там Толдонов? — поинтересовался я на всякий случай.
— Да ничего он не заметил, твой Толдонов, — отмахнулся Шмагало, полно-стью погруженный в процесс жарения.
— Эх, сейчас бы чайку, — мечтательно произнес он, — да с заваркой напряженка! Может, опять к Толдонову? У него и заварка есть, я точно знаю! А я бы поотвлекал, а?
Но я решил не искушать судьбу дважды.
— Как-нибудь в другой раз, — сказал я и, зажав ручку сковородки тряпочкой, чтоб не жглась, понес ее на съедение.
Как-то на молодежной вечеринке я познакомился с Юрой Николаевым,
Он, как и я, приехав в Москву из Кишинева, учился на втором курсе театрального института и знать не знал, что впереди его ожидает слава популярного телеведущего «Утренней почты».
Общежитие ГИТИСа, в отличие от нашей куриной избенки, находилось в самом центре, неподалеку от Рижского вокзала.
Рижский вокзал был хорош тем, что на нем частенько ночевали туристские поезда, к которым в обязательном порядке подцепляли вагон-ресторан.
То, что туристы не подъедали за день, оставалось на ночь. Мы же, зная об этом, совершали иногда ночные набеги на поваров. Это, конечно, нельзя было квалифицировать как грабеж, поскольку делалось все деликатно и вежливо.
Я приезжал к Юре, он прихватывал с собой кастрюльку, и вот, на ночь глядя, с кастрюлькой наперевес, мы направлялись к ближайшему составу с рестораном. Тихо скреблись в вагонную дверь, дожидаясь, пока она растворится, и на немой вопрос повара протягивали пустую кастрюльку, говоря только:
— Батя, шваркни чего осталось, все равно выбрасывать!
Говорил в основном я, а сам Юра, покрываясь от смущения пунцовой краской, застенчиво протягивал кастрюльку. Ему было чего смущаться — отец Юры служил начальником тюрьмы, и весь город находился в курсе того, что его единственный сын учится в Москве на артиста. Узнай случайно Николаев-старший, что возлюбленное чадо, вместо того чтобы жадно поглощать знания, ошивается жалостливо с кастрюлькой у вагона-ресторана, пристрелил бы последнего прямо у вагона вместе со мной, поваром и всем составом.
Пока баловень судьбы сгорал со стыда, я бессовестно торговался с поваром, еще и укоряя его при этом:
— Чего ж ты, батя, одной гречки напхал, можно было и мясца подкинуть!
И так далее. Мне, в отличие от Юры, стесняться было нечего, мой разбитной папаня в то время, находясь под следствием, работал грузчиком.
Повар уходил и, как правило, возвращал кастрюльку уже с мясом, кое мой новоиспеченный приятель, с благодарностью поглядывая на меня, урча и похрюкивая, поглощал тут же, не отходя, как говорится, от кассы.
В такие минуты я ощущал себя матерью-одиночкой, которая не доедает сама, но отдает безоглядно и жертвенно последние крохи своему малорослому, болезненному малышу.
Окунаясь в ностальгию, нельзя не вспомнить о любимом нашем развлечении — игре под названием «Напарь контролера».
Суть ее была незатейлива как веник — проехать в электричке без билета, так как в училище нам приходилось добираться именно на этом виде транспорта. И хоть месячный проездной и стоил всего 80 копеек, покупать его считалось моветоном, в проще говоря — западло.
Это была давняя традиция и не нам было ее разрушать. Я, по незнанию, трепыхнулся как-то к кассе, но товарищи одарили меня таким выразительным взглядом, что я тут же отказался от этой нелепой выходки.
Особенно же согревало наши мятежные души то, что священная традиция поддерживалась не только снизу, но и сверху — училищные бухгалтеры прямо-таки с каким-то остервенением выбрасывали пачки приходящих квитанций, не только не читая их, но даже и не разглядывая.
Росло в нашем дворе грушевое дерево. Толку от него не было, так как давало оно до издевательства бестолковые плоды — гнилые и червивые. Никому бы и в голову не пришло есть подобную гадость. Но дерево не трогали — росло себе и росло. Кто-то из наших придумал историю, происходящую на базаре. Придумал, чтобы разыграть ее как этюд на уроке актерского мастерства — был у нас такой предмет. Основной, между прочим. Мне в этой истории отводилась роль узбека-спекулянта. Чтобы придать ей большую достоверность, я обкарнал дерево и, собрав полную сумку фруктового дерьма, поехал на занятия.
Контролеры появились неожиданно. Как понос. А появившись — сразу направились ко мне. Дебют прошел в блестящем пиитическом стиле.
— Ваш билет?
— Билета нет!
— Документ!
— Один момент!
Однако далее наш разговор из возвышенного — стихотворного русла плавно перетек в грубо прозаическое.
— Стало быть, — проявили смекалку контролеры, — нет ни билета, ни документа?
— Стало быть, нет! — подтвердил я, пораженный их нечеловеческой прозорливостью.
— Чем объясняете свой антиобщественный поступок? — безуспешно попробовали они воздействовать на мое гражданское сознание.
— А ничем не объясняю, — хорохорился я. — Потерял и все.
— Ну что ж, — громогласно провоз-гласили блюстители порядка, — тогда придется изымать штраф. А в случае неуплаты доехать до ближайшего отделения милиции для составления протокола.
— Видали? — сказал я всему вагону, театрально выкинув руку в сторону контролеров, точь-в-точь как памятник Пушкину на Тверском бульваре. — Билет им понадобился! А у кого они так бесцеремонно его выпрашивают, им известно?
Вагон, наполовину состоящий из таких же безответственных безбилетников, как и я, а потому — искренне заинтригованный желанием узнать, у кого же эти моральные уроды так опрометчиво потребовали проездной документ, даже привстал в ожидании скорой развязки.
— У студента они требуют! — продолжал я, распаляясь не на шутку. — У бедного студента, покинувшего отчий дом ради образования — образования не корысти ради, а исключительно во благо отечеству! У студента, не могущего позволить купить себе не то что билет, а элементарный коробок спичек!
Пассажиры, на мгновение представив себе, как я в поисках копеечки выворачиваю наизнанку карманы, с непередаваемой ненавистью посмотрели на контролеров. А те, совершенно не понимая, что происходит,
