каждому шороху. Вдруг снова — шмяк! Фонарик высветил глухариное крыло и горностая. Шерсть белая, сверкающая. Лишь кончик хвоста черный. Мордочка узенькая. Уставился на меня, ждет, когда я утихомирюсь.
— А чтоб тебя! — обругал я полуночника.
Зверюшка фыркнула сердито: «Круц-круц!» И потянула крыло под нары.
Мне рассказывали, и не раз, что такой вот зверек может при случае загрызть даже взрослого оленя. Вопьется в шею и висит, пока не перекусит сонную артерию. А сколько легенд существует о горностаях, летающих на глухарях, тетеревах и куропатках! И тот видел, и этот. А я не верю. Года три тому назад в моей избушке поселился крупный горностай, не чета этому малышу. Ночью он частенько взбирался на нары. Однажды я нечаянно придавил его, однако он ни разу не пытался меня укусить. Лишь прогрыз в новехонькой заячьей шапке две дырки. К тому же он часто спал в этом малахае и, конечно, считал его своей собственностью.
Я опять уснул. А что ни говори, хорошо, когда рядом живая душа.
Не помню, как долго спал и что снилось. Наверное, что-то дорожно-транспортное, потому что когда в темноте я открыл глаза и почувствовал, что куда-то еду, то не испугался и не удивился. Я слышал, как шевелятся бревна, поскрипывает труба, позвякивает посуда.
Однажды вот так медведь своротил промысловую избушку и чуть не придавил охотника. Но у того хоть карабин был, а у меня, кроме ножа, ничего нет.
Все равно ждать нечего. Еще немного, и потолок обрушится. Нащупываю у изголовья нож и, выставив клинок перед собой, в трусах и майке бросаюсь к двери, прыгаю через порог и пробегаю метров тридцать, пока не упираюсь в сугроб. Держа наготове нож, резко оборачиваюсь.
Ветер бросает в лицо пригоршню снега, но мне не до этого. Цела ли избушка? Она стоит передо мною, облитая призрачным лунным светом. Медведя не видно. Поднимаю голову, все становится понятным. Разгулявшийся к ночи ветер раскачивает высоченные лиственницы, а вместе с ними и утлую хижинку. Хорошо еще, что домовладелец Вася скрепил бревна скобами и толстыми гвоздями, иначе мое пробуждение было бы еще более «веселеньким».
Ругая незадачливого строителя, возвращаюсь и пробую уснуть. Не получается. Интересно, куда девался горностай? Убежал, наверное, как крыса с тонущего корабля.
Свесившись с постели, зажигаю фонарик. В углу валяется крыло. Истрепанное, замызганное. Кажется, я поспешил с выводами. Обычно горностай своей добычи не бросает.
Устраиваюсь поудобней, лежу и слушаю тайгу. Она грозно шумит, как морской прибой. Многие думают, что в такие ночи спать в тайге особенно страшно. На самом деле в избушке сейчас довольно уютно.
К восьми часам за окном посветлело, обозначились печная труба и угол стола. Еще с полчасика поваляюсь — и подъем. Позавтракаю и отправлюсь за чагой. Нужно к обеду возвратиться сюда, чтобы засветло быть в Лиственничном.
Холодно. Из-под матраса вылезать страшно. Нет! Вставать так вставать! Как перед броском в холодную воду, набираю в легкие побольше воздуха, на какое-то мгновение замираю и… слышу за окном: «Хрум-хрум-хрум».
И снова, как среди ночи, выныриваю из постели и прилипаю к окну.
У избушки олени. Три. Нет, шесть. Пятеро взрослых и маленький. Оюшки, да это же старые знакомые! Те, что подбирали сено по совхозной дороге. Оленуха стоит совсем рядом. Рожки маленькие, но ветвистые. Передние отростки обломлены, а на кончиках нижних раздвоение, чем-то напоминающее змеиное жало. Стоит и обнюхивает газету. Пожевала бумагу и отошла в сторону.
Вторая важенка копытит ягель. Лишайник давно обнажился, а она скребет и скребет. Наконец принялась за еду. Сейчас же к ней направился олененок. Длинноногий, ершистый. Неуклюжий. Когда двигается, то подрагивает все его туловище. Важенка чуть посторонилась. Но олененку то ли мало показалось, то ли вообще в стаде такой порядок, залез он в копанку и тычется оленухе в морду. Та отошла, потопталась и замерла. Стоит, слушает. Большие уши, как локаторы, ходят туда-сюда. Четвертый — старик. Спина горбатая, зад вислый. Снег глубокий, более метра, а он раз копнул, и уже образовалась яма. Сунул туда морду, что-то обследовал и пошел работать. Минуты не прошло, полетели веточки ягеля. Олененок оказался тут как тут, забрался к быку.
Ну, думаю, сейчас олень ему задаст. Ан нет. Старик всеми ногами оттолкнулся и выпрыгнул из ямы. Олененок завтракать не стал. Расположился в яме и ехидно поглядывает на быка. А тот обогнул оленух и стал ковыряться за бочками. До травы добрался, в азарт вошел, остановиться не может. На целый день решил еды наготовить. Только я так подумал, а олененок и в эту яму перебрался. Запрыгнул и вертится.
Не знаю, случайно или со зла старик так поддел малыша, что тот взметнулся над землей.
Что здесь началось! Тихо-мирно кормившиеся у избушки оленухи, как фурии, набросились на быка. Он принял было оборонительную позу, но что делать комолому против остророгих ведьм? Одна подскочила спереди, другая сбоку. Раз-раз! И посрамленный старик скрылся за вешалами. Стоит и мотает головой. Больно ведь!
А важенки обнюхали олененка, одна даже лизнула его в нос.
Олень бочком-бочком обошел их и направился к первой копанке. Не успел сорвать и пары стеблей, как снова туда вскочил олененок. Эх, дети!
Я не выдержал и погрозил олененку кулаком. Важенки, наверное, заметили это движение, заволновались, и стадо скрылось в тайге.
Гостья
Поздно вечером я приближался к Лиственничному. Луна еще не успела взойти, избушки с навесами едва просматривались на фоне заиндевевшей тайги. Сейчас выйду на дорогу и тогда узнаю, был ли кто- нибудь в Лиственничном за эти два дня. Я, конечно, оставлял записку, но все равно неудобно: люди приедут, а я в бегах.
Вот и дорога. Даже в темноте вижу, что мою лыжню не пересекает ни один след. Ну и славно.
Прислонил лыжи к глухой стене, стряхнул снег с куртки, подхожу к крыльцу. Дверь настежь. Вот еще новость! Теперь избушка так выстыла, что не отогреешь и до полуночи. Переступив порог, наклоняюсь, чтобы сбросить рюкзак, и в то же мгновение почти у самых ног раздается рычание. Собака! Кто-то из охотников заявился в Лиственничное и поселился в моей избушке. Так где же он и почему в доме такая стынь? А может, собака приблудная? Говорили, на трассе какой-то мотоциклист потерял пса. Ехал с ней на охоту, потом остановился что-то подправить, а собака убежала. Он ждал ее часа три и укатил. Теперь она бродит по тайге и никого не подпускает к себе.
Отступаю к двери и, тяну руку в карман достать спички. Это движение почему-то не понравилось моей гостье. Она зарычала и, кажется, щелкнула клыками. Взбесилась, что ли?
«Палкой бы тебя по башке!» — сердито думаю я, выскакиваю на улицу и прикрываю дверь.
Что делать? Нужно осмотреть следы. Может, и в самом деле она пришла сюда с хозяином, а он отлучился. Зажигаю спичку. На свежей пороше четко проступают разлапистые росомашьи следы.
— Роска! Точно?
Как же она очутилась в избушке? Жгу спички, просматриваю следы, нет ли крови. Отпечатки чистые. Росомаха шла довольно спокойно, только слишком уж часто останавливалась, шагов через десять — пятнадцать.
Раненый зверь не смог добыть еду и пришел к тому, кто его кормил раньше. Я же, отправляясь в Березниковое, не оставил и крошки. Поэтому-то росомахе и пришлось забираться в избушку.
Пусть будет все как есть. Пока поживу в бригадирской избе. Там четыре кровати, выбирай любую. Правда, все продукты остались у росомахи, и самое обидное, что наверняка померзли лук и картошка. Но ничего. Сахара и чая мне после похода в Березниковое хватит дня на два. Может, что-нибудь откопаю в Шуригиной кладовке. А там, глядишь, и сам бригадир приедет.
Ночью я несколько раз выходил на улицу. На цыпочках приближался к избушке и, удостоверившись,
