Это то же самое, что и Большая Голубая Гасконская гончая (см. Гончие и Борзые № 32), только поменьше.
Первые отряды испанских конкистадоров прибыли в Мексику, конечно же, в поисках золота. Да они, кроме как о золоте и говорить ни о чём не могли. Ведь, оно такое тяжёленькое, красивое и так редко встречается. Кстати, очень хорошо, что тогда меня не было на свете, ибо я тоже редок, красив и тяжёл… Но, вернёмся к испанцам. Этих усатых мужчин в камзолах и касках сразу же ждало первое разочарование — прибрежный песок оказался не золотым. Мало того, за пляжем начинались джунгли, в которых тоже ничего не блестело. Правда среди стволов то и дело мелькали индейцы, спешащие по своим дикарским делам.
— Не нравятся мне эти аборигены, — глубокомысленно заметил Главный Конкистадор, разглядывая первого пленного. — И у этого какие-то глаза бегающие. Наверное, успел спрятать всё своё золото. Обыскать!
Обыск принёс пару медных наконечников для стрел, полкармана семечек подсолнуха, обрывок бечёвки, костяную заколку для волос и золотую коронку.
— Значит, золото есть, — воскликнул Главный Конкистадор, потрясая коронкой. — Наловите ещё дикарей.
Конкистадоры свели с кораблей свору испанских гончих и выпустили их в джунгли. Спустя полчаса собаки нагнали полный пляж всевозможных майя и ацтеков.
— Говори, где ваше золото, идолопоклонник! — схватил за волосы первого попавшегося индейца Главный Конкистадор.
Поставьте себя на место дикаря. Идёте, к примеру, в лес по грибы, а тут из кустов орешника выскакивают собаки, гонят вас на поляну, где одетый в железные штаны мужчина принимается орать — «Куда ты спрятал золото партии?».
Естественно, что ничего путного подобные методы испанцам не дали. Мало того, ночью пленники освободились от пут и бежали, благоразумно прихватив с собой всех собачек.
— Без гончих нам больше дикарей не наловить, — мрачно сказал наутро Главный. — Возвращаемся домой.
Так бесславно закончилась первая Конкиста.
Правда, по прибытию в Испанию, конкистадоры наврали своему королю, что везли домой целый корабль золота, но тот утонул, а, где, не помнят, потому что была ночь и темно…
Давным-давно жила в старой доброй Германии некая маркиза Анна. Дни её протекали в одиночестве, ибо, возлюбленный жених дамы вот уже седьмой год сражался с сарацинами на святой земле. А что бы невесте не докучали женихи и воздыхатели, оставил ей своего пса Лепорелло породы штейбракк. И, только соискатель руки маркизы появлялся у ворот замка, как немедленно возникал верный страж с оскаленными зубами. Женихи убирались прочь, и Анна возвращалась к молитвам, чтению и вышиванию. Однако, время шло, штейнбракк старел и однажды испустил дух. Привязавшаяся к псу маркиза, была безутешна в своём горе. Рыдая и скорбя, похоронила бедного Лепорелло в глубине сада и приказала установить на могиле мраморную статую верного друга. Первым о кончине грозного стража прознал некий Д. Гуанно — иностранец, негодяй, проходимец, бретёр и голодранец. С букетом цветов он проник в сад маркизы и, глумясь, возложил их к надгробию Лепорелло.
— Сегодня же вечером посватаюсь к твоей госпоже, — глумливо поклонился он статуе — заходи взглянуть на нас, дружок.
И, одолжив у приятеля новый камзол, явился к маркизе Анне со сладкими речами и предложением руки. Читал стихи, наигрывал на мандолине, цитировал греческих философов и подливал вина в кубок. Но только он встал на одно колено, прижав руки к сердцу, как послышались тяжёлые шаги. Распахнулись двери и в залу вошла мраморная статуя верного Лепорелло. Маркиза лишилась чувств, лакеи бросились вон, а Д. Гуанно потерял дар речи.
— И кого это ты назвал «дружком», мерзавец? — раскатилось эхо по замку.
Д. Гуанно пал ниц, а каменный штейнбракк схватил его за ворот и оба исчезли навсегда…
Спасаясь от поклонников и прессы, великий Лев Николаевич Толстой нашёл уединение и покой в Ясной Поляне. От Петербурга имение располагалось далековато, да и незваных гостей здесь принимали неохотно, так, что лучшего места для работы и размышлений было не найти. Единственной связью с внешним миром оставалась бесперебойно работающая почта. Письма шли лавиной, и, иногда начинало казаться, что каждый, худо-бедно научившийся грамоте житель Империи считал своим долгом отписаться графу с пожеланиями здоровья и творческих успехов или прислать какую-нибудь милую сердцу безделушку. Впрочем, скажем честно, писем этих Толстой не читал, а вот посылочки вскрывать и рассматривать любил. А уж чего только восторженные читатели не присылали! Тут тебе и тёплые носки из казачьей станицы, и серебряная коробочка с кокаином от экзальтированных курсисток, и именной кортик от офицеров Кронштадта, и цельный копчёный осётр от ресторатора N, и вышитые платочки, иконки, крестики от каторжан, и детские наивные рисунки от гимназистов. Да, всего и не перечислишь. У Софьи Андреевны была даже мысль создать своего рода музей подарков, но граф воспротивился.
И вот приносит как-то поутру почтальон некий ящичек с дырками. А там, под крышкой в мягких опилках лежит очаровательный щеночек рыжего бретонского грифона и записка от старого сослуживца ещё по Крымской кампании, мол, «прими, дорогой Лев от давнего товарища, помню, люблю».
— Софьюшка, — кричит граф, — это же от барона Х.! Жив, значит ещё, старый рубака. Ах, какое время было. Люди какие!
И начинает Толстой собираться. Рубаху чистую из сундука достал, порты. Сидит на лавке лапти шнурует (или привязывает?).
— Куда Вы, Лёвушка? — заволновалась Софья Андреевна.
— Пойду до станции пройдусь, ответ барону с телеграфа отправлю. Вот порадовал-то, старый чёрт, — улыбается граф. — Да и пёсик пусть прогуляется. Насиделся, бедняга, в коробке-то.
Сказано-сделано. Взял Толстой посох, свистнул гриффона и зашагал себе к чугунке. Идёт граф, дышит запахом цветущей гречихи, солнышку улыбается, жаворонков слушает. Хорошо ему, на душе светло и радостно. Дошёл к обеду до станции и прямиком к будке телеграфиста. А на платформе жизнь кипит. Дачники в белых панамах, дамы под кружевными зонтиками, чиновники в мундирах, гувернантки с детьми, местные модники с папиросами, залётные шулера, да подвыпившие провинциальные актёры. А граф наш взял щенка на руки, бороду вперёд и пробирается сквозь публику. И тут некий хлюст в парусиновой тройке и с крысиными усиками, рааз, и упирается тросточкой в грудь Толстому.
— Мужик, — говорит, — а, откуда у тебя собака такая?
— Моё это, — вежливо отвечает граф и тросточку небрежно рукой отстраняет.
— У тебя, сиволапый, — вроде как к Толстому, а на самом деле к обществу обращается франт, — такой собаки быть не должно. И, сдаётся мне, что ты, мужик, вор!
— Не доводи до греха, прими в сторону, — набычился Толстой и щенка крепче к груди прижимает.
— А вот мы тебя сейчас в участок-то отведём, — глумится тот. И графу на ухо шепчет, — Мужик, вот тебе гривенник, давай свою собаку и беги отсюда. Уж больно мне твой щеночек приглянулся.
Посерел граф лицом, опустил щенка на землю, подумал, что негоже ему философу, отвечать злу насилием и, не размахиваясь, ударил снизу вверх…
У франта на станции оказались приятели и сочувствующие, так что минут пять Толстой бился в плотном кольце недругов, сокрушая их могучими кулаками и матерной руганью. Словно былинный богатырь отбивался он от наседающих врагов. Когда же появилась полиция, некая юная дама в очках, вдруг не выдержала и, взвизгнув, ударила бегущего к графу слугу закона зонтиком по голове.
— Сатрапы, — закричала дама. — Палачи!..
Примчавшейся к вечеру на экипаже Софье Андреевне пришлось приложить немало стараний и
