– Потому что?… – повторил я, погладив ее пострадавшее запястье.
– Потому что ты… он сказал, что ты… влюблен в меня… Но он прибавил, что ты никогда в этом не признаешься, что ты слишком застенчив… и что если я хочу с тобой познакомиться, то я должна сделать…
– Первый шаг?
– Да. Первый шаг.
Натали подняла голову. Призрачный огонек надежды, мелькнувший в ее глазах, погас. В конце концов, это была
В то время я жил в маленьком домике – на самом деле это был старый сарай – на улице Круа-Бланш; домик стоял в глубине сада, принадлежавшего некой мадам Боск, так что два раза в день я проходил через ее владения. В тот вечер, услышав, что я отпираю дверь, хозяйка вышла в коридор. Это была все еще привлекательная женщина средних лет, вдова надзирателя соседнего лицея. Она еще носила черные платья, становившиеся с каждым месяцем все короче; запах ее духов возбуждал во мне мысли о цыпленке с индийскими пряностями.
– А к вам пришли, – в чрезвычайном возбуждении объявила она. – Такой милый молодой человек со смешной фамилией. Я, разумеется, пригласила его зайти к вам. Я тут через четверть часика собираюсь кофейничать, если хотите, присоединяйтесь – и без всякого стеснения!
Толкнув дверь своей комнаты, я обнаружил рассевшегося в ней Мишеля с сигаретой в зубах; он придвинул два стула к маленькому столику, на котором расставлены мои пластмассовые шахматы. Старый окованный сундук, служивший мне шкафом, был открыт.
– Ну? Как Натали?
Манжматен во всей красе. Бахвальство, бравада, кривлянье, провоцирование. Румяное свежевыбритое лицо. Улыбочка. Я чувствовал себя измотанным; моя одежда все еще благоухала запахом фабрики. Я собирался принять душ, лечь и проспать до завтра. Тем не менее я не выставил его за дверь. Меня заинтриговала одна деталь: я с удивлением заметил, что он словно бы отводит взгляд. Для этого персонажа такие мизансцены были нехарактерны. Я уселся напротив него, но он тут же опустил глаза и двинул вперед королевскую пешку. И очень быстро заговорил:
– Центральный нападающий не всегда может забить, ты понимаешь… само собой, чем он сильнее, тем больше висит на нем защитников… Поэтому время от времени он отдает пас назад… Ладно, чего ты дуешься? Малышка Натали не захотела быть паинькой? И все же такие, которые ломаются, часто самые лучшие…
Испанская партия. Видимо, он специально выучил этот дебют по старому учебнику Тартаковера, уже много лет валявшемуся у Крука.
– Я ее не тронул, – сказал я, выводя коня на f6.
– А… да?
Мишель взглянул на меня, потом долго разглядывал доску. Этого варианта в учебнике не было. Он поколебался и из множества продолжений выбрал худшее: взял слона ферзем.
– То есть ты отбрасываешь все, что исходит от меня? Как с Диккенсом… Говорят, ты перестал им интересоваться?
– У меня не было времени. Я работал над своей темой.
– Это Леконт де Лиль? Более бездарной темы для защиты нельзя и придумать!
– В «Античных стихотворениях» есть очень хорошие вещи…
– Ну еще бы… «Над раковиною стоишь ты голубой…» А на меня тебе наплевать? Я иногда спрашиваю себя, а не выбрал ли ты это только для того, чтобы подгадить мне?…
– Не вижу, чем тебе мешает то, что я занялся Леконт де Лилем.
Мишель дал мне шах ладьей – еще одна ошибка.
– Мне это мешает тем, что я этого не понимаю!
Вместо ответа я отступил конем со вскрытым шахом. Мишель уставился на своего гибнущего короля.
– Лузер в жизни – киллер в шахматах, – пробормотал он. – Что-то тут не стыкуется… если только… – Он неожиданно взмахнул номером «Спиритического обозрения», который лежал рядом, накрытый подушкой. – Если только ты от меня ничего не скрываешь!
Он встал и, продолжая говорить, начал ходить по комнате взад и вперед; я убирал шахматы.
– А я был прав… Текст Бореля связан именно с «Друдом». Он никогда не переставал о нем думать. Он владел информацией, – драгоценной информацией! – полученной от самого Диккенса… теперь я в этом уверен.
Затем он остановился передо мной и почти жалобно прибавил:
– Я был к тебе лоялен. Я предлагал тебе сотрудничество. Почему ты не сказал мне об
Обижен! Вот слово, которое я искал. Мишель был обижен. После всего, что я от него вытерпел, это должно было бы вызывать смех… Но в то же время его девственность в переживании унижения делала его почти трогательным; эта его новая способность опрокидывала установившийся порядок вещей. Я впервые обнаружил существование отраженной волны того нездорового влияния, которое он оказывал на меня. И вместо того чтобы обрадоваться этой неожиданной силе, я испугался.
В открытое окно доносилось фырканье кофейника мадам Боск.
– А с Натали, – сказал я, закрывая коробку, – это тоже была лояльность?
– Да тут не о чем говорить… Это просто был… подарок, который я тебе преподнес.
– Спасибо.
Он вцепился руками в подоконник. Несколько мгновений мне в самом деле казалось, что он сейчас расплачется. Но тут из дома вышла вдова с подносом в руках и направилась к садовой беседке. Ступая по разбитым плиткам, она переваливалась с боку на бок; мне почудилось, что ее черная юбка еще немножко укоротилась. Мишель тут же вновь стал самим собой. Никаких следов волнения. Вот широкая наглая улыбка, вот обольстительный взгляд, и вот он потирает руки. Он снова дурачил меня?
– Какой прекрасный запах кофе! Я уже иду, мадам! – Затем он обернулся ко мне, – Ладно, – спокойно сказал он. – Это все несерьезно. Мне просто надо научиться не доверять тебе… Некоторые игроки опасны даже без мяча… Завтра в киноклубе какой-то Манкевич. Ты пойдешь?
– Наверно.
Уже взявшись за ручку двери, он бросил на меня пронизывающий взгляд.
– Я тоже хотел бы это знать…
– Что – знать?
– О чем они могли там разговаривать, Борель со Стивенсоном…
На следующий день я уехал в Мимизан, захватив с собой взятую напрокат машинку для стрижки газонов. (Я даже не дал себе труда зайти в универ и узнать, кто как защитился. Позднее мне сообщили: моя работа «Метафора и метонимия в поэзии Леконт де Лиля» заслужила оценку «удовлетворительно», а Мишель за своего «Диккенса перед Кафкой: викторианский роман как предшественник современности» получил «отлично с поздравлениями комиссии».)
Работал я долго: сад зарос кустарником, который мне пришлось срезать вручную, перед тем как запустить машинку. Коротко подстриженная, сорная трава стала похожа на газон и в сумеречном свете выглядела почти прилично. Удовлетворенный, я уже собирался вырубать мотор, когда нож подцепил с земли небольшой беловатый предмет размером с камешек щебенки, выстрелив им мне в грудь. Я поднял его и присел на приступок террасы. Ветерок с моря подсушивал вспотевшую кожу, загонял обратно в землю смрадный запах серы и глухой шум машин. Онемевшая и дезодорированная, фабрика меняла свой облик. Она становилась похожа на комфортабельный жилой дом, ее гигантские пропорции казались творением барочного архитектора, мало озабоченного соображениями эргономики, а ее ирреальный свет производил впечатление рождественского сияния. Знакомый гусеничный экскаватор в последний раз спустился с опилочного холма и уполз в какую-то нору в углу. Взвыла сирена.
Давно уже я не чувствовал себя так хорошо. Фабрика, дом и кладбище образовывали вокруг меня нечто вроде защитного треугольника, внутри которого со мной ничего не могло случиться. Я решил переночевать в доме на привезенном с собой надувном матрасе.
