Генка от таких неожиданных слов чуть не упал с нар. Ему показалось, что он находится в жутком сне, который не кончается и где все происходящее — сумасшествие и призрачность. Он хотел переспросить Торфа, вызвать его на обычный разговор, чтобы убедиться, что тот не спятил и находится в здравом уме.
Между тем, Семен подошел к подавленному, находящемуся в прострации Ящику и, выждав минутудругую, сказал:
— Ты, конечно, можешь поступить по своему усмотрению, но с моей колокольни — если уж пошел на несознанку, держись этого до конца. Небольшой, но шанс есть. Возможно, сразу это ничего не решит, но зато может сыграть потом, когда будешь о помиловании просить президента… Но если честно, лучше будет для всех, если ты, Жора, сменишь среду обитания. Ты, парень, сделал серьезный перебор…
Суд в один день не закончился, и потому приговор было решено зачитать на следующий день. В камеру Ящик возвратился в сопровождении автоматчиков и всем своим видом напоминал мешок с песком — такой же инертный и тяжелый.
Он упал на нары и, наверное, не встал бы до следующего утра, если бы не громыхнула дверь и в камеру не ввалилась шумная компания телевизионщиков. Их сопровождали двое полицейских и контролер. Главной была молодая пигалица, которая довольно бойко поинтересовалась — кто тут Ящик Георгий? В камере от софитов стало нестерпимо светло, и вся ее неприглядность открылась как бы в увеличительном виде.
Девица пыталась заговорить с Жорой, но он ее проигнорировал. Тогда она подошла к Кутузову и поинтересовалась:
— Вы здесь давно? Не могли бы сказать несколько слов о своем товарище?
Кутузов смотрел на пигалицу — с лисьим лицом, суетящуюся — и думал, как бы поинтеллигентнее послать ее к такой-то матери.
— Кто вам, собственно, нужен — я или он?
Генка отвернулся от направленной на него камеры. Он понимал, что к ним ввалилась похоронная команда, свора шакалов, бегущая по кровавому следу.
— Нам надо для вечерней программы «Панорама» задать ему только два вопроса, — нервничала девица. — Только два вопроса! Он совершил страшное преступление, и общественность интересуется — почему он это сделал, что он чувствовал тогда и что он чувствует сейчас, когда ему вынесли смертный приговор?
Вмешался Торф.
— А что бы ты чувствовала, мамзель, если бы оказалась на его месте?
Та мгновенно отреагировала: — Каждый из нас на своем месте. Извините…
— Стоп! — вдруг рыкнул Жора. — Стоп! Мне еще не вынесен смертный приговор, но если ты, шалашня, покажешь меня сегодня по телевизору, то завтра такой приговор мне обязательно вынесут.
Все понимали, что происходит. На Ящике уже стояло несмываемое клеймо: смертник, и об этом общественность, по мнению этой пигалицы, должна узнать первой.
Торф подошел к полицейскому и стал тому что-то объяснять. Полицейский пожал плечами, продолжая вертеть в руках очко наручников, пристегнутых к поясу.
— У них, — кивок в сторону оператора, — есть разрешение окружного прокурора, съемка разрешена, и я здесь ничего не решаю.
Ящик подошел к нарам и сел на край. Руки, чтобы не выказывать дрожь, он зажал между коленями. Возможно, в этот момент в этом спектакле он увидел для себя какой-то смысл.Но как бы там ни было, собравшись, он прямо взглянул в направленный на него объектив и твердо, не сбиваясь, молвил:
— Весь мир бардак, и ты, сучка, в том числе, хуже любого СПИДа. Я лично не чувствую за собой никакой вины. Жизнь сыграла со мной в подлянку, и я ей ответил тем же. А что я сейчас чувствую — это, извини, не твое собачье дело. Если хочешь хороший кадр, подожди, ты его сейчас получишь…
Ящик приподнялся с нар и неуловимым движением приспустил с чресел штаны. Обнаженной задницей он повернулся к свету. А чтобы было эффектнее, он резко нагнулся, и всем, кто смотрел в его сторону, открылся грандиозный прыщавый матово-серый зад Ящика.
У пигалицы вдруг задергалось веко, и она, покраснев до корней волос, зажав рот платком, ринулась из камеры. Несколько мгновений оператор продолжал снимать Жорин «глобус» и, наверное, внутренне ликовал от такого подарка судьбы.
Торф и Генка переглянулись, потом посмотрели на полицейских, которые, казалось, тоже не знали, как поступить.Ящик уже натянул штаны и направился к унитазу. Для него больше ничего в этом мире не существовало. Все ценности уравнялись. Когда телевизионщики с полицейскими вымелись из камеры, Жора чужим голосом проговорил:
— Значит, там уже все решено. Им надо перед Европой оправдаться: мол, приговорили к высшей мере не человека, а лютого зверя. Рот-фронт, их бы, блядей, на мое место.
— Не ломайся, — сказал Торф, — приговора пока нет. Потом еще есть в запасе апелляция, ходатайство президенту о помиловании, можно написать в Комитет по правам человека ООН… Все еще может измениться. А сейчас… А сейчас давайте это дело обмоем.
Семен достал из своего бездонного мешка бутылку водки и батон копченой колбасы.
— Неси, однократка, кружку, а ты, Жора, не психуй, раненых не подбираем.
Когда захорошело, Генке захотелось поговорить с Люськой. Признаться ей, что он ее по-прежнему любит и что почти каждую ночь она снится ему в своей розовой ночной рубашке.
Да и у Ящика отлегло от сердца. Он ходил по камере и говорил:
— Я поначалу растерялся. Кривоту начал пороть. Сейчас бы я этой болонке сказал бы другое…
— Например? — подзадорил его Торф.
— Мне надо было у этой прошмандовки сначала спросить — а не хочет ли она случайно отсосать у дохлого татарина? Причем через портянку… А потом уже демонстрировать ей свою задницу. В следующий раз я так и сделаю…
Потом они чифирили, и Торф со знанием дела рассказывал, какой сорт чая больше всего содержит танина и чего-то еще , что так благотворно воздействует на душу.
Ночью Жора совершил свой традиционный акт, проявляя при этом лучшие снайперские качества.
Утром, часов в десять, за ним пришли и, надев наручники, повезли слушать приговор. Назад Ящик уже не вернулся. Его поместили в одиночную камеру, а в 36-ю привели черноволосого смуглолицего хлюпика.
Это был герой нашумевшей истории. Помог своей любовнице расправиться с ее мужем.Из шприца ввели тому раствор табака и мочи, залили в рот бутылку «Рояля», а затем задушили. Но и этого им показалось мало: тело расчленили с помощью ножовки и отвезли в Юрмалу, в приедайнский лес. В спешке завернули в старый халат, на котором осталась метка местной прачечной.
Когда Генка узнал об этом, ему сделалось невыносимо неуютно. Казалось, что кругом валялись человеческие куски мяса и разливались липкие лужи крови.
Хлюпик не смотрел прямо — его глаза были словно повернуты внутрь, что создавало зловещее ощущение. И только Торф как ни в чем не бывало, когда принесли ему новую пайку, позвал сокамерников и стал радушно угощать
Ночью Кутузову вспомнились последние шаги Ящика. Ему казалось, что Жора хотел обернуться и что-то сказать на прощание. Почему он этого не сделал? Ведь знал же, что уходит из Зб-й навсегда?..
В одну из ночей, особенно мучительных из-за надоедливого электрического света, Кутузову приснился сон. Будто он стоит у окна и видит, как близкая ветка сирени начинает вдруг осязаемо набухать почками. И хотя кругом сугробы и он знает, что это сон и потому, что во сне, удивляется — как быстро распускается сирень. Рядом незримо ощущается присутствие Люськи, и как будто он ей говорит: «Посмотри, какие изумрудные листочки родила природа», — и так отчетливо, так детально он видел эти зеленые создания, что когда проснулся и осознал, где находится, чуть не заголосил.
Тоска терзала сердце. Но полежав с закрытыми глазами, он принялся разбирать сон и, как умел, его истолковывать. Такой сон, должно быть, к хорошей перемене, подумал Генка, и вновь закрыл глаза. Невольно вспомнил Осиса, пожалел его тонкие руки и просящие пощады глаза. Пожалел и Ящика, потому что тот на тяжелых покатых плечах унес в вечность частицу их общей жизни…
Психологом оказалась молодая брюнетка с холеным лицом. И когда они
