и мы отправились.
Под разрушенной больницей был прямо-таки настоящий лабиринт, сводчатые переходы с закоулками и тупиками; сверху каплет, внизу хлюпает, в темных углах навален всякий хлам: ржавые койки, пустые бутылки в корзинах, склянки, прелью тюфяки, поломанные ящики. Я шел и чертыхался. Луч моего фонарика упирался в рваный ватник, который был надет на Лельке. Так мы добрались до ее жилья. Здесь было сухо и дышалось легче. Через окошко под сводом проходил воздух и немного света, у стены стояла застланная койка, рядом больничная тумбочка с осколком зеркала и огарком свечи. Клетка помещалась в дальнем углу подвала. В ней оказалось всего четыре кролика, щуплые такие, худосочные, сбились в угол друг на друга, уши поприжимали.
«А где же еще? — спрашиваю. — Их ведь было много».
«Умерли, — говорит Лелька и вздыхает. И вдруг она разжимает маленький кулак, а на ладони — тонкое золотое колечко с красным камушком. — Возьми себе солдат. Не надо стрелять кроликов». — И смотрит на меня своими черными глазами, а ее большой рот так и дергается.
Сколько лет прошло, а до сих пор помню я этот взгляд. Было в нем что-то, от чего мне стало не по себе. И еще помню — злость взяла меня тогда на эту глупую девчонку.
«Ну что тебе в этих кроликах? — спрашиваю. — Ведь война, люди погибают».
На это Лелька мне ничего не ответила. Только сунула мне под нос свое колечко.
«Возьми, возьми», — говорит…
Нет, я не взял кольца, но и кроликов не пощадил. Не мог я ослушаться фельдфебеля — приказ есть приказ. Дал я по клетке автоматную очередь и ушел поскорее, чтобы не видеть черных Лелькиных глаз. Впрочем, их больше никто у нас не видел. На следующий день Лелька исчезла — никаких следов! То ли она к партизанам подалась, то ли еще куда. И убитые четыре кролика исчезли вместе с нею…
Бауэр умолк. Он сидел, устремив взгляд вдаль — сквозь ветровое стекло машины на верхушки темных деревьев. Богаткин вынул сигареты. Огонек спички осветил его губы — они были крепко сжаты.
— Два года назад я снова попал в Советский Союз. На этот раз уже как турист. Не буду отвлекаться, говорить о путевых впечатлениях. Замечу только, что русские встречали нас без злобы, но и без особой радости. Однако разговаривали мы с кем хотели, маршрут наш тоже никто не ограничивал. Я выбрал дорогу, по которой уже шел однажды… Стоял теплый пасмурный день, когда мы приблизились по Киевскому шоссе к Ленинграду. На вашей знаменитой обсерватории мы пристроились к экскурсии и провели интересный час. После этого сели в машину, спустились с горы, и тут я увидел на развилке столб с дорожным указателем: «Пушкин — 7 км». Не знаю, как это получилось, я даже не посоветовался со своим спутником, просто взял да и повернул руль направо…
Ночевать мы должны были в Ленинграде, там нас ждал номер в гостинице. Но до вечера было ещё далеко, а тут — небольшой крюк, всего несколько километров. Погнал я машину в Пушкин, в тот самый городок, где я когда-то мерз, голодал и страдал бесцельно. Говорят, мы, немцы, сентиментальны. Вероятно. Может, поэтому я и разволновался тогда. Надо вам сказать, водитель я неплохой, а здесь дал осечку, да какую! А возможно, туман и мелкий дождик сыграли свою роль. Словом, красный сигнал автоматического шлагбаума я увидел в последнюю минуту и в тот же момент услышал грохот приближающегося поезда. Времени думать не оставалось. Я тормознул на полном ходу. Машину мою завертело на мокром асфальте, занесло и швырнуло прочь с дороги.
Бауэр поежился, криво усмехнулся:
— Так я второй раз потерпел поражение под Ленинградом… Очнулся я на больничной койке. За окном темень, по стеклу барабанит дождь, рядом сидит девушка в белом халате. Она склонилась надо мной, говорит: «Нельзя вам двигаться. Разговаривать тоже нельзя. Лежите спокойно, я сама все скажу. Ваша операция прошла хорошо, утром придет доктор, она расскажет все остальное. Ваш товарищ здоров, отделался царапинами. Он сказал, что вы знаете русский язык. Если вы поняли меня, подайте знак — закройте глаза».
Я закрыл глаза. Сестра говорила еще что-то, но я не разобрал, что именно. Ее голос все удалялся, удалялся куда-то. Я почувствовал укол в руку и забылся окончательно. Потом я опять приходил в себя, но всегда почему-то ночью, а может, вечером или под утро; за окном было темно, на тумбочке горел ночник, а рядом сидела девушка — каждый раз другая. Она запрещала разговаривать, давала глотать маленькие кусочки льда и колола мне руку.
Но вот однажды я открыл глаза и увидел деревья за окном и солнце. Оно освещало овальный флигель дома с полукруглым балконом, который показался мне странно знакомым. Я осторожно втянул в себя воздух и не почувствовал острой боли. Попробовал приподнять голову — это мне удалось. И тут я услышал слова, сказанные на приличном немецком языке:
«Доброе утро. Как вы себя чувствуете?»
Женщина присела на табурет рядом. Пока она считала пульс, я рассмотрел ее лицо — смуглое, со строгими черными глазами и большим ненакрашенным ртом. Ей было, может, лет тридцать пять. Я спросил»
«Что со мной, доктор?»
Она велела мне молчать, но успокоила, сказав, что самое худое уже позади.
Так я познакомился с хирургом Еленой Дементьевной Фроловой. Эта женщина, можно сказать, вытащила меня с того света. Рулевым колесом повредило мне грудную клетку. В общем, закрытый перелом двух ребер с проникновением в плевру, кровоизлияние в легкое. Я пролежал на операционном столе полтора часа, а на больничной койке мне предстояло лежать что-то около месяца. Я человек небогатый, служу в торговой фирме вояжером, и, естественно, меня беспокоил вопрос, сколько будет стоить лечение. Как же я удивился, когда Елена Дементьевна объяснила мне, что лечение в Советском Союзе ничего не стоит. Так и сказала: «Бесплатно для всех». Я спросил:
«Даже для меня?»
«Ну да. А что в этом особенного?»
Я не сказал ей — что в этом особенного. Я лежал и смотрел в окно на освещенный солнцем полукруглый балкон, на котором когда-то Лелька развешивала выстиранное белье фельдфебеля.
«Елена Дементьевна, вы… вы девно служите в этой больнице?»
«Очень давно, Альберт Иоганнович. Лежите тихо. Вам еще нельзя много разговаривать».
На следующий день ко мне пустили моего товарища. Он пришел не только проведать меня, но и проститься: его отпуск подходил к концу, и, чтобы не потерять место, надо было возвращаться в Берлин. Между прочим, он сообщил мне еще одну удивительную вещь: мою машину починили, она стоит в гараже автомобильного клуба, и я, когда поправлюсь, смогу поехать на ней домой. Сколько это стоит? Ничего не стоит. Ремонт ради учебной практики произвели дос-а-а-фов-цы. Это трудное русское слово, но я его, как видите, хорошо запомнил…
Бауэр как-то хмуро усмехнулся, попросил у Богат-кина сигарету.
— Извините, у меня, конечно, есть свои, но хочется покурить русскую. Табак хороший и название — «Друг»…
Да-а… Мне еще долго после операции нельзя было курить. Елена Дементьевна запрещала. Строгая она была. Я ее боялся: вдруг спросит, где я воевал. Но она ничего такого не спрашивала и о себе не рассказывала, Сдержанная, молчаливая была. Спрашивать ее о том, где она была во время войны, я не решился, но однажды выбрал момент и завел об этом разговор с медицинской сестрой.
«Наша Елена Дементьевна настоящая героиня. У нее орден есть», — сказала девушка.
И тут я услышал то, что ожидал и чего не ожидал услышать.
В сорок первом году пионерка Леля Фролова укрыла в закоулке больничного подвала двух раненых разведчиков — солдата и офицера Советской Армии. Она боролась за их жизнь — лечила, кормила подопытными кроликами. С риском для жизни таскала лекарства, бинты. Она сумела связаться с партизанами и, когда поставила раненых на ноги, ушла вместе с ними к своим…
Бауэр оборвал рассказ, надолго замолчал. Ничто не нарушало тишины спящего туристского лагеря. В темных окнах гостиницы отражался лунный свет.
