С перевозкой провозились до глубокой ночи. Примак замучил и своих рабочих и студентов. «Камня на камне не оставлю здесь», — грозно повторял он охрипшим голосом. И действительно, не успокоился, пока в скверике не осталось ни одного булыжника. Надя и Тимка работали наравне со всеми, и, хотя им пришлось поспать всего четыре часа, они назавтра в указанное время явились за своим грузом — парниковыми рамами и запасными частями к молотилкам.
В ясный морозный полдень старенькая трехтонка уже выехала с завода и, расшвыривая колесами еще не слежавшийся ночной снег, свернула в улицу, ведущую к выезду из города. Далеко на холме в холодной лазури четко забелели два каменных обелиска.
Тимка, одетый в новенький армейский бушлат — полушубка так и не удалось подобрать по размеру, — самодовольно развалился на сиденье. Он уже выкурил несколько самокруток подряд, но все еще вертел в ручищах новый бархатный кисет. На кисете было вышито зеленым шелком: «Кури и помни Ольгу».
— Хватит дымить, паровоз! Дышать нечем, — сердито сказала Надя и вдруг затормозила так резко, что Тимка ткнулся лбом в стекло.
У обелиска стояла Сережина эмка. На подножке сидел Горшков. Он подошел к трехтонке, бросил окурок, долго затаптывал его носком сапога. Тимка заерзал на сиденье, вылез из кабины и отошел в сторонку.
Горшков расстегнул ватник, достал небольшой сверток, неловко протянул Наде.
— Вы с утра уехали на завод грузиться… Я сбегал на рынок. Вот тут для дочки. Если будете в Петропавловске…
Надя развернула бумагу. Там были леденцовые петухи на лучинках, темные коржики и потрепанная кукла.
Горшков виновато смотрел на свои покупки.
— Все, что смог достать. И вот еще… фотографиро-вался для паспорта и заодно… — Он подал Наде незаклеенный конверт.
В нем лежали две одинаковые фотографии: на фоне тропических пальм и штормового моря стоит высокий худой Горшков — в ватнике, с зимней шапкой в руке — и грустно улыбается. На обороте одной фотографии было написано: «Моей дочери Аннушке», на второй: «Надежде Степановне от глубоко благодарного К,».
Надя вложила фотографии в конверт и убрала его в папку с путевым листом. Потом нашла взглядом Сережу, который топтался около своей эмки, и поманила его.
Он подошел как-то немного боком, по-мальчишески угловатый. Сунул озябшие руки в карманы мешковатой, не по росту кожанки.
— Счастливо, теть Надежда. Доброй дороги.
— Возьми, — с неожиданной звонкостью в голосе сказала Надя и подала ему свои шерстяные варежки. — Бери, бери, у меня в запасе другие. И смотри, слушайся дядю Костю. Обедайте вовремя. Ты сам последи за этим.
Она окликнула Тимку. Хлопнула дверка, охнул оборотами мотор, легкая поземка закрутилась вслед. Горшков смотрел, как быстро уменьшается машина, исчезая в заснеженном просторе Сибирского тракта, пока Сережа не дернул за рукав.
— Айда, дядя Костя. Мне скоро Примаку подавать. Да шапку надень, не май ведь, елки-палки,
21
Ручная граната походит на детскую игрушку-колотушку: небольшой цилиндрик с гладкой ручкой. Боец берет гранату за ручку и швыряет в цель; будь дождь, мороз или сушь, в положенную долю секунды граната должна взорваться. Боец не знает, сколько людей и машин сделали эту маленькую гранату; ему нужно, чтобы она всегда была под рукой и всегда действовала безотказно.
А вот бывший начальник снабжения одесской конторы Главметаллсбыта, задерганный неполадками и неурядицами, обалдевший от бессонницы и суставного ревматизма, Борис Григорьевич Примак, который хотя и носит погоны лейтенанта, но, как говорится, пороха в жизни не нюхал, — уж он-то знает, какой путь проходит железо, прежде чем превратится в маленький умный механизм, В первом этаже длинного кирпичного корпуса день и ночь щелкают пуансонами по матрицам прессы; им подавай листовое железо, подавай чеку и трубку, которые везет на машине с двумя прицепами через Уральские горы, сквозь леса и пургу за триста пятьдесят километров со смежного завода веселый и отчаянный шофер Саша Обрезков. А попробуйте не дать? Тогда на другом конце первого этажа в цех номер семь перестанут поступать корпуса гранат, остынут красильные печи, встанут станки, что вьют боевую пружину, и на втором этаже в цехе номер тринадцать контролер ОТК, белобрысая Валя, затрясет своими тонкими косичками, заплетенными, как у девчонки, синими тряпочками вместо лент, позвонит диспетчеру, что она «снимает с себя всякую ответственность». И тут же уснет на приемном столе, подсунув под щеку свой промасленный ватник…
В кабинете Примака под запыленным, с лета не мытым абажуром настольная лампа горела тускло и слабо, словно и она устала от постоянных ночных бдений. В углу на диване сидел не знакомый Горшкову военный, а Борис Григорьевич в шинели, наброшенной на плечи, ковылял от стены к стене.
— Как машина? — спросил Примак в упор, когда, наконец, заметил в дверях сонное лицо Горшкова.
— Почти готова. Еще день, два…
Горшков привык к ночным вызовам, привык к тому, что Борис Григорьевич бурно реагирует на любые неполадки в работе — сам не будет спать и другим не даст, хотя иной раз дело могло бы подождать и до утра, но сейчас, встретив взгляд влажных, чуть навыкате круглых глаз Примака, полных тоски и боли, он отчетливо понял: произошло что-то непоправимое, страшное.
Примак потер виски. Лицо его было бледно и казалось небритым.
— Вчера в семидесяти километрах от Кургана, на Сибирском тракте у Кривого Колена, Обрезков сорвался с обрыва в озеро… Вместе с машиной. Лед не выдержал… Вот капитан Смоляков расследует…
— У Кривого Колена?.. — растерянно повторил Горшков. — Как это случилось?
— Я знаю? Он меня спрашивает! Лихач! Повышенная скорость.
— Подождите, Борис Григорьевич, — сказал капитан. — Мне хочется знать мнение вашего механика.
Горшков ясно, словно это было только вчера, представил себе затененную вековыми соснами дорогу, щербатую коричневую скалу, уходящую отвесно в озеро, и Надю: через плечо перекинута коса, в ладонях — земляника…
— У Кривого Колена крутой поворот. Но Обрезков — опытный шофер. Кроме того, он знал, какой груз везет.
— Об этом мог знать не только Обрезков, — сказал капитан. — Давайте уточним. Груз срочный. Необходимый для производства боеприпасов. Понимаете?
Горшков резко повернулся, озадаченно посмотрел на Примака, но тот только рукой махнул.
— А!.. О чем вы говорите, товарищ Смолякоз? Разве есть какие-нибудь факты?
— В том-то и дело, что нет, — со вздохом ответил капитан. — Мы нашли только обрывки брезента на кустах и с десяток рассыпанных деталей. Тридцать метров глубины…
Примак сел на табурет и опустил голову.
— Такой молодой парень! Такая машина! Семь тонн деталей…
Все надолго замолчали. Где-то на Шарташе тревожно вскрикнул паровоз. Горшков снял шапку. Потом опять надел.
— В производстве получится перебой, Борис Григорьевич?
— Четыре дня продержимся. А дальше встанем. Не хватит чеки и трубки. И это — когда на фронтах намечаются такие дела!
Примак смотрел на Горшкова с волнением и ожиданием. Горшков понял.
