«Не вешай нос!»— тогда тембр ее голоса не казался таким раздражающим. Она верила в талант Ивана Андреевича — неизменно, упорно. Футляр с ее виолончелью перекочевал сначала в прихожую, потом в чулан, а она стирала, штопала, мыла полы, чистила картошку своими тонкими быстрыми пальцами, которые могли бы стать пальцами музыканта…
Иван Андреевич снял перчатку, сунул руку в муфту жены и нашел эти теплые пальцы.
— Я давеча… Ты, Сонюшка, того…
Больше он не нашелся, что сказать, но Софья Викторовна ответила пожатием. Она всегда понимала его с полуслова.
Вечер начался торжественной частью. Худощавая светловолосая женщина коротко рассказала об успехах и недостатках в школьных делах за прошедшее полугодие; она назвала отличников, и Иван Андреевич услышал свою фамилию. Он, конечно, знал, что сын учится хорошо, но что Борька — староста электрослесарного кружка и успешно ремонтирует с мальчиками оборудование физического кабинета, было для него новостью.
Иван Андреевич посмотрел на жену и удивленно шепнул:
— В кого бы это он?
— В вашу Анну Захаровну, наверно, — так же, шепотом, ответила Софья Викторовна. — Она ведь руководит этим самым электрослесарным кружком.
Это тоже было новостью. Парторг театра, главный машинист сцены — молчаливая женщина с крупными тяжелыми руками, о которой Ивану Андреевичу было известно только то, что она дружит с Софьей Викторовной, — оказывается, знает о наклонностях его сына больше, чем он. «Черт возьми, не заметил, как Борька вырос». Вспомнились недавние упреки жены. Ивану Андреевичу вдруг захотелось оправдаться перед самим собой. Во всем виновата работа, она занимает все время, мысли… Ведь главная пружина спектакля — это он, Дирижер…
Звуки рояля прервали, размышления. Иван Андреевич посмотрел на сцену. Там выстроился полукругом хор школьников. Пианист — мальчик с вихрастой головой — злоупотреблял педалью; у него все торчало — уши, локти, треугольник пионерского галстука. В рояле дребезжала струна, хор вступил с опозданием на четверть такта.
Иван Андреевич покосился на жену и, прикрыв рот ладонью, тихонько зевнул.
Потом на сцену вышел Лунин. Прижимаясь щекой к своей гварнериевской скрипке, он сыграл «Соловья», и после школьного хора это было действительно как трель соловья после крика галчат; но впечатление портила дребезжащая в рояле струна. Затем опять выступили школьники — мальчик и девочка. Они жонглировали мячиками и деревянными кольцами; и хотя кольца частенько пролетали мимо рук и ударялись в фанерные кулисы, молодых жонглеров проводили долгими дружными аплодисментами.
«Здесь не скупятся», — подумал Иван Андреевич, невольно вспомнив оскорбительно жидкие хлопки, встретившие выход Веригиной. Он было опять погрузился в размышления о том спектакле, но жена толкнула его под бок: на сцене стоял Борька.
Мальчик щурился от бьющего в глаза света и не знал, куда девать руки.
«Совсем большой, — удивился Иван Андреевич. — Надо купить ему настоящий костюм». Он почувствовал на себе чей-то взгляд, повернул голову и увидел Анну Захаровну. Она улыбалась. Рядом с ней сидели скрипач Еременко и виолончелист Горелик. Музыканты привстали и тоже кивнули своему дирижеру. Ивану Андреевичу вдруг стало тревожно за сына: оконфузит перед сотрудниками. «Ну какой из него декламатор — читает, словно метроном щелкает, без всякого выражения. И о чем только Соня думала?»
Он повернулся к жене и увидел, что она переглядывается с Анной Захаровной.
Действительно, Борис читал неважно. К счастью, стихи, которые он выбрал, не могли пострадать даже от его декламации — это был отрывок из первой главы «Евгения Онегина»; постепенно Иван Андреевич увлекся и уже с настоящим интересом слушал сына:
…Узрю ли русской Терпсихоры Душой исполненный полет?
Иль взор унылый не найдет Знакомых лиц на сцене скучной, И, устремив на чуждый свет Разочарованный лорнет, Веселья зритель равнодушный, Безмолвно буду я зевать…
Дальше Иван Андреевич уже не слышал. В чем дело? Ну, пусть эти строки забылись, но ведь когда-то же он их знал. Почему же сейчас они так его взволновали?..
— Танец Снежинки. Исполняет тетя Клава! — раздался звонкий голос девочки, ведущей программу.
— Что?.. — Иван Андреевич повернулся всем корпусом к жене: — Что они, с ума сошли? Какая тетя Клава? Труднейшая балетная партия…
Софья Викторовна не ответила. Она сидела, вся подавшись вперед, и ее молчаливое напряжение невольно передалось Ивану Андреевичу.
Прозвучали знакомые шестнадцать тактов, и у скромной рампы маленькой школьной сцены появилось полупрозрачное облако, словно настоящая снежинка опустилась с высоты и присела на холодную землю, замерла, готовая вот-вот взлететь под порывом ветра.
Кончилась пауза, и начал оживать комочек снега—< неуловимо для глаза расцвели гибкие лепестки рук, волнами тумана опоясалась тонкая талия, раскрылся белый бутон — вздрогнул и закачался на розовом стебле, как цветок.
Внезапно Иван Андреевич перестал слышать дребезжащую в рояле струну. Исчезли фанерные кулисы, сцена раздвинулась, появились вековые мохнатые ели, сверкнули в лучах солнца сугробы; издалека по верхушкам деревьев приближался ветер; он угадывался по звону прозрачных льдинок, повисших на зеленых кисточках молодых сосен, по радостному ожиданию Снежинки, боящейся утонуть в мертвых сугробах.
«Эх, скрипки бы сюда!..» — Иван Андреевич машинально повернул за спинкой стула сжатую в кулак руку, плавно качнул кистью, раскрыл пальцы, и… скрипки отозвались. Они вступили в ту единственную долю такта—точно, как это напиозл композитор на девятнадцатом листе партитуры.
Иван Андреевич с трудом оторвал взгляд от танцовщицы. Лунин и Еременко, прислонясь к роялю, играли, самозабвенно закрыв глаза; их смычки шли вверх и вниз, будто невидимо скрепленные друг с другом. Горелик сидел рядом с вихрастым пианистом, склонив большую черноволосую голову к грифу виолончели.
Снежинка насторожилась, качнулась и, не касаясь пола, поплыла навстречу Ветру: руки, плечи, шея танцовщицы, казалось, говорили: «Ну, где же ты так долго? Я не хочу превращаться в ломкий звенящий кусочек льда. Унеси меня обратно к далекому небу!..»
Холодок побежал по спине Ивана Андреевича. Не поворачиваясь к жене, он спросил одними губами:
— Кто это?..
Он узнавал и не мог вспомнить, где он видел худощавое молодое лицо танцовщицы… Не однажды ли во время репетиции с Веригиной? Он тогда зачем-то оглянулся и в темном пустом зале, как в глубине колодца, увидел бледное женское лицо; на нем, словно рябь на воде, появлялись и сменяли друг друга уныние, горечь, надежда…
— Соня, кто это? — повторил он громче.
— Господи, неужели не знаешь — Клава Новикова.
— Новикова?..
Ну конечно, он хорошо знает эту фамилию: она стоит в программках пятым дублером против ролей Снежинки, Одетты, Жизели. Но Иван Андреевич не видел Новиковой в этих ролях ни в одном спектакле. И сейчас же всплыл в памяти услышанный однажды разговор. Директор театра перед заседанием художественного совета тихо и строго говорил балетмейстеру: «…Мало ли что просит. Она молода, пусть потанцует еще годика два в четверках и восьмерках. А потом, откровенно говоря, я не могу представить себе Снежинку без Веригиной».
Новикова продолжала танцевать, но теперь Иван Андреевич почему-то видел Веригину, — ее техника великолепна: движения отработаны, отточены, ритмичны. Но есть в них что-то сухое, в поворотах головы — птичье, в изгибах рук — угловатое. Сейчас он понял — ему мешают ее локти. Вот она приближается к рампе — мелькают в пируэтах остекленевшие глаза на застывшем в неестественной улыбке лице, у дирижерского
