красной звездой над ними. В воротах возвышался часовой с винтовкой в руках, в шинели, один вид которой вызывал у меня великое почтение. У часового же мой вид вызвал, видимо, только чувство презрительного снисхождения.
— Э-эй, — протянул он насмешливо, — езжай, парень, восвояси, прием в школу закончен десять дней назад…
— Но послушайте…
— Прием закончен десять дней назад.
Тут я взбеленился:
— Пусти меня к начальству!
Рванулся в проходную, пытаясь оттолкнуть часового.
— Что-о-о! — крикнул он. — Назад!
И я увидел направленный прямо на меня штык. Аргумент был слишком убедительным. Я только плюнул перед собой и повернул вспять.
— Иди-иди! — раздалось мне вслед. — Шляются тут всякие!
Я показал моему обидчику кулак и, задыхаясь от обиды, повернул обратно. Шел я, не разбирая пути, думая лишь о том, что, если действительно прием окончен десять дней назад и часовому даны полномочия, чтобы в опоздавших штыком тыкать, тут уж никакой ЦК комсомола не поможет, не стоит туда, наверное, и ходить…
Ноги мои от усталости и голода заплетались, но тут до носа донеслись такие возбуждающие, аппетитные запахи поджаренной баранины, что я, забыв обиду, поднял голову и увидел, что забрел на знаменитый ереванский базар — гантар.
Давно уже нет в нынешнем Ереване гантара, снесен, застроен современными городскими кварталами. А тогда это была огромная площадь — настоящий восточный рынок. Здесь торговали всем, что только можно себе представить.
Но, не обращая внимания ни на что другое, я брел прямо туда, откуда несся пьянящий запах шашлыка и котлет. Чуть не качаясь, отсчитал продавцу несколько монет за пару крошечных котлет и, обжигаясь, так быстро проглотил их, что даже стал оглядываться, куда эти чертовы котлеты подевались.
Пришлось купить еще одну котлету. И хотя лишь заморил червячка, на душе стало как-то полегче, и уже не таким грустным казалось все на свете.
— А где тут улица Абовяна? — спросил я первого же человека в базарной толчее.
На улице Абовяна находился ЦК комсомола Армении. В помещении, где располагался ЦК, было многолюдно, оживленно и шумно. Еле нашел приемную первого секретаря, которому надлежало передать письмо. Миловидная девушка спросила:
— Вы к товарищу Гургену?
— Нет, к секретарю ЦК.
— Товарищ Гурген — это и есть секретарь ЦК Гурген Гумедин. А ты из Апарана?
За апаранца приняла, обиделся я. Про апаранцев, жителей самого далекого горного района Армении, ходили шуточки и анекдоты. Я оскорбленно насупился.
— Сейчас, сейчас, — как бы извиняясь, проговорила девушка и через минуту ввела меня в кабинет к Гургену Гумедину.
Прочитав письмо, Гумедин посетовал, что я опоздал, попросил зайти завтра.
— А до завтра что мне делать? — И я рассказал, что мне снова придется ночевать в «английском парке».
— Да, дружище… — протянул Гумедин. — Ладно, посиди, — и взялся за телефонную трубку.
Долго он звонил куда-то, добивался кого-то, просил, требовал, опять просил, наконец сказал мне:
— Все. Порядок. Знаешь, где военная школа? Дуй туда, не теряй времени.
Теперь уж знакомый мне путь не казался таким длинным. Но в дверях стоял все тот же часовой.
— А, это ты опять! А ну давай отсюда, пока жив.
— Но, братец…
— Двигай, говорю, пока жив.
— Но…
Неизвестно, сколько продолжались бы наши препирательства, если бы не показался дежурный командир.
— Бабаджанян? — коротко спросил он.
— Да… — От неожиданности я растерялся: «Откуда он знает мою фамилию?»
— Следуйте за мной.
Я последовал за начальником, не отказав себе в удовольствии показать своему обидчику язык.
Дежурный привел меня в казарму, подозвал какого-то военного с двумя треугольниками в петлице:
— Новичок. Примите, разместите, обмундируйте.
Ничего не сказав мне, дежурный ушел. Младший командир, указав мне на койку с набитым соломой матрацем, покрытую одеялом грязновато-желтого цвета, тоже куда-то ушел. Меня тут же окружили курсанты, посыпались вопросы: откуда, кто такой, почему опоздал?
Из разговора я тут же узнал, что в разгаре вступительные экзамены. Узнав, что мне предстоит сдавать, я пал духом. Вскоре, однако, меня вызвали в учебную часть, там сказали, что первый экзамен предстоит по математике. Математика мне давалась хорошо, хуже обстояло с грамматикой и литературой — этих предметов я всегда больше всего боялся.
Но, оказывается, больше всего следовало опасаться медицинской комиссии. Нет, я был совершенно здоров. Дело заключалось совсем в ином. Баграмов перед отъездом сказал, чтоб я захватил свою метрику. Но какая там была в те годы метрика! Я пошел в сельсовет и попросил справку, что мне девятнадцать лет — именно с девятнадцатилетнего возраста тогда брали в военные училища.
— Но тебе же всего семнадцать! — возразил председатель.
— Учиться хочу.
Председатель покачал головой, поставил в справке «19», добыл из кармана печать, завернутую в огромный лоскут, долго дышал на нее, словно раздумывал, идти на обман или нет. Я в это время не дышал. И оба мы облегченно вздохнули, когда наконец со словами «Ну, дело это доброе…» он прихлопнул печатью мою справку.
Теперь я снова стоял, затаив дыхание, перед медкомиссией, а она пыталась догадаться, на сколько лет ее обманывал с помощью своей справки этот низкорослый деревенский паренек.
Наверно, поэтому я был зачислен в курсанты условно. Это означало, что выдали мне обмундирование, которое на языке интендантов именовалось «б/у» — «бывшее в употреблении»: брюки мои были сплошь из заплат, а сапоги разного размера — левый спадал, правый не налезал. В таком виде я был предметом шуток и насмешек товарищей и в свободные часы старался куда-нибудь подальше забрести по территории школы.
Так забрел я в школьный тир, где курсанты старшего курса упражнялись в стрельбе из малокалиберной винтовки. За их стрельбой внимательно наблюдал военный с двумя ромбами и чертыхался при каждом неудачном курсантском выстреле.
— Чего слоняешься, парень? — строго спросил он, заметив меня. — Ты что, из музкоманды? Стрелять хочется? А ну… выдать ему патроны!
Я неуклюже улегся, выстрелил раз, другой, третий.
— Да ну! — вскричал начальник, когда показали мою мишень. — Вот это да! Да это ж три десятки! Вот как должен стрелять будущий краском! Постой, а почему, парень, ты в таком виде?
Я ответил, что я условный курсант.
— Чего? — грозно спросил он. — Какой такой условный? Сегодня же зачислить! — коротко бросил он подошедшему руководителю стрельб. — И пусть ваши люди учатся, как надо стрелять.
Потом я узнал, что это был сам начальник училища товарищ Г. Ованесян.
Произошло это 20 сентября 1925 года. С этого дня я перестал быть «условным», а стал профессиональным военным.
