— Погодите! — сказала хозяйка дома. — Что же так шуметь-то впустую! У меня для Сергея Васильевича припасен подарок.
Она вышла и вернулась, ведя за ухо большущего черного леонберга. Только по глазам, глуповатым, веселым и немного суетливым, можно было догадаться, что это еще щенок, меньше десяти месяцев от роду. Так в жизнь музыканта на долгие годы вошел Левко, или, как его именовали ласкательно, Ленюшка.
С первого же дня хозяин стал учить громоздкого несмышленыша.
У Сатиных Левка полюбили. Один кот Ерофеич косился и рычал на пришельца.
Еще в апреле Аренский сообщил Сергею, что пушкинский юбилейный комитет включил в программу торжеств оперу «Алеко».
Композитор был одновременно и рад и раздосадован. Свою оперу он считал незрелой и начал уже запрещать ставить ее на сцене.
Но, увидав на подмостках Таврического дворца Шаляпина, он позабыл обо всем.
«Я, — рассказывал он позднее Слонову, — до сих пор слышу, как он рыдал в конце оперы. Так может рыдать только или великий артист на сцене, или человек, у которого в жизни такое же горе, как у Алеко».
Концерт, как казалось Рахманинову, уже стучался у ворот, а вопрос о том, где жить летом, еще висел в воздухе.
И в Путятине и в Ивановке предвиделось обычное многолюдство. И тут неожиданно отец ученицы Рахманинова Лели Крейцер Юлий Иванович предложил музыканту свое гостеприимство. В ту пору старик Крейцер управлял поместьем Раевских «Красненькое» на юге Воронежской губернии.
Там Сергей нашел ту трудовую обстановку, которая была ему сейчас так нужна.
В «Красненьком» все работали не покладая рук — и старики, и сама Леля, и ее брат Макс, готовившийся к экзамену в Сельскохозяйственную академию.
Ровно в половине девятого Сергей выходил к завтраку. Левко с важным видом следовал за хозяином. В девять раздавалось привычное:
— Ну, Левко, теперь пошли работать!
Что греха таить, Леля Крейцер не раз из глубины сада прислушивалась к звукам, долетавшим из открытых окон. Но всякий раз слышала только тему «Судьбы» из Пятой симфонии Бетховена.
Загадка была решена лишь в середине лета, когда в «Красненькое» заехали Наташа, Володя и Соня Сатины. Это был, как оказалось, новый романс на текст Апухтина «Судьба». Время показало, что один Шаляпин умел его петь.
Вскоре после «Судьбы», чтобы подразнить барышень, Рахманинов написал полушуточный хор на текст Алексея Толстого «Пантелей-целитель».
Премьера состоялась на опушке Калиновского леса, на любимой поляне, заросшей ковриками ромашки. Лето в «Красненьком» стояло знойное. Все отлично читали ноты с листа. Наташа пела сопрано, Леля — альтом, Макс — тенором. Автор замыкал квартет.
Гармонизация хора была на манер старинных духовных стихов, которые поют слепцы на ярмарке.
Макса Крейцера, как будущего агронома, особенно восхищал третий стих:
— Какая прелесть! — говорила Соня, разглаживая ладонью странички партитуры.
— Да, недурно, — соглашался автор, чтобы ее не огорчать.
Тут, поймав на слове, его заставили подписать «вексель», в котором он, Сергей Рахманинов, признавал и удостоверял, что хор про Пантелея, во всяком случае, не плох. Не прошло и недели, как «вексель» при всеобщем смехе был вручен автору, едва он заикнулся о том, что «Пантелей» все же просто дрянь.
Сергей прожил в «Красненьком» до конца сентября. Все на что-то надеялся…
Почти накануне отъезда Наташа в письме очень осторожно сообщила о замужестве Верочки Скалон.
За ужином Сергей был весел. Но позднее, когда в доме уснули, часа три шагал под деревьями по опавшим листьям. В потемках разгорался и гас огонек папиросы. Левко понуро бродил по пятам за хозяином.
Накануне свадьбы Вера Дмитриевна Скалон сожгла сто писем Сергея Рахманинова.
Однажды, вернувшись с урока, он услышал за дверью гостиной голос виолончели.
При всей его музыкальности это был, без сомнения, любительский смычок. Сергей приоткрыл дверь. Спиной к нему с виолончелью, низко наклонив голову, сидел незнакомый черноволосый мужчина лет сорока.
Григорий Львович, в глубоком кресле рядом, не скрывал удовольствия, которое ему доставляет «Лебедь» Сен-Санса и тут же, увидав Сергея, познакомил его с Николаем Владимировичем Далем.
Доктор Даль — в прошлом университетский товарищ Грауэрмана, а ныне выдающийся московский психиатр. Огромный груз работы, которую он нес, но мешал ему оставаться страстным любителем музыки и участником любительских камерных ансамблей.
Приход Сергея, казалось, не смутил его. Он только отпустил смычок и с быстрой улыбкой заметил, что время переменить программу.
Спокойный, серьезный человек, он был немногословен, но к словам его хотелось прислушаться, чтобы не упустить чего-то важного.
Пришла зима 1900 года. Но музыка вновь замолчала. И, казалось, на этот раз не было силы на свете, способной пробить глухую стену молчания.
Раз в полдень у ворот училища Екатерины Рахманинов встретил княжну Ливен.
Александра Андреевна Ливен была очень богата, знатна и уже немолода. Личная жизнь у нее не удалась, и всю себя она отдала делам благотворительности. С Варварой Аркадьевной Сатиной она была близка по делам дамского тюремного комитета, который Ливен возглавляла. Влияние, которым она пользовалась в Москве, делало ее на этом посту неоценимой. Она запросто бывала у великой княгини и часто, не ведая, что творит, вступалась за тех, кого в Москве, по старой привычке, все еще называли нигилистами. Рахманинова и его музыку она боготворила. Он нередко играл на устраиваемых княжной благотворительных музыкальных вечерах.
Увидав Сергея, она ужаснулась: глаза пустые, желтый весь, потухший, и, конечно, ничего не пишет!..
— А знаете, — сказала вдруг она, — сведу-ка я вас к Льву Николаевичу. Он один, если в добрый час,
