пора кончать с глупостями. Надеюсь, ты и Олег именно так решили однажды? Чего ты усмехаешься?..
— С чем кончать?..
— Ну, со всякой философией и так далее… С книгами… С поиском смысла и света в конце тоннеля… Все решается просто, я думаю, мы все это однажды поняли. И я тоже не хочу вспоминать. Ведь чем все могло закончиться, просто ужас. И кто нес за это ответственность? Олег? Или Антон? Почему никому тогда в голову не пришло, что нужно отвечать… Чего ты усмехаешься?
— Но ведь ты знаешь, что кто-то донес на нас, — она сделала еще глоток.
— Разве?.. — он потянулся к пачке сигарет. Закурил, выпустил дым и тихо произнес:
— Я никогда об этом не думал. Мне и в голову не приходило. И кто же это мог быть?
— А ты не догадываешься?..
Он смотрел на нее ясными, ничего не выражающими глазами. В них застыло такое недоумение, что нельзя было не поверить ему.
— Я не знаю, — ответил он. — Я действительно ничего об этом не знаю, и никогда не думал. Мне… Никто не рассказал об этом.
И глубоко вздохнул.
— Впрочем, — добавил он через минуту, — сейчас это уже неважно. Сейчас стоит подумать о том, что же из этого получилось. Зачем это все происходило, если сейчас это никому не нужно, даже нам самим. Просто было несколько безответственно… Вот и все.
Потом он говорил про свою учебу, про работу в США, о своей неудаче в семейной жизни. Он больше ни слова не сказал о том, что произошло более пятнадцати лет назад. Его голос был так задушевен, что оставалось сомневаться и сомневаться в том, что он и есть тот самый стукач. То есть осведомитель, конечно, подумала она. Он заказал еще два коктейля, а потом неожиданно сказал:
— Вообще-то я знаю один секрет. Один очень важный секрет, как можно жить при любых обстоятельствах. Хочешь, расскажу? Только не улыбайся.
— Расскажи, — она почувствовала, как у нее слегка закружилась голова.
— Как ты думаешь, можно ли поменять местами добро и зло? Добро и зло можно отличить только на каком-нибудь фоне. А если поменять фон? Кто разберется? Одному будет казаться, что добро — вот это, а другому — что вот то. И так все мы будем реализовывать свою идею добра, и не поймем друг друга, и будем считать друг друга врагами. При этом каждый делая свое добро. А результаты… Они сначала все равно неочевидны. Чтобы их оценить, должно пройти время. Это смогут сделать уже другие люди, если им это будет интересно. А мы так и останемся со своими понятиями добра, да еще с неприязнью друг к другу. Вот так мы и живем, вот так и существует весь наш мир. А неприязнь — разве это из области добра? Тогда, в те годы, было легче, потому что был слишком очевиден это фон. Этот черный цвет, на фоне которого даже серое кажется белым. И как хорошо считать себя обладателем истины! А попробуй разобраться сейчас…
— Похоже, ты становишься философом. Как Сократ, только без Платона. — Она сделала еще глоток, словно желая опьянеть, чтобы разговор стал легким и веселым.
— Никто из нас никогда не философствовал. Просто всем хочется так думать… А вообще, — сказал он несколько тише, — я думаю, что все повторится, вот увидишь. Потому что власть имущие всегда понимают, что куда лучше, когда люди заняты поисками хлеба, а не поиском истины. А потому лучше дать им столько хлеба, чтобы им было не до истины. И она придумает способ, как это сделать. Неважно, в какую форму это будет облечено, но это будет то же самое. Легенда о Великом Инквизиторе, помнишь?..
Она чувствовала, что на нее не действует алкоголь. Ей хотелось прекратить этот разговор, спросить: «Зачем ты это сделал тогда?», а потом — наоборот, она не желала знать ответ. Почему-то вдруг ей захотелось неизвестности. Разговор остался незаконченным, и эта незавершенность придала ему значительности.
Вернувшись домой, она позвонила родителям и узнала, что Алеша весь вечер прождал ее звонка, а не дождавшись, заснул.
Позже, однако, раздался междугородний телефонный звонок. Звонила Юля из Мюнхена.
— А я понимаю, для чего он снова появился, — неторопливо рассуждала она. Нет, вовсе не для того, чтобы куда-то сообщить, кому-то что-то причинить… Скажи, ты давно читала какую-либо хорошую книгу? Нет, не детектив, не дамский роман, не эту гадость, которой сейчас в России завалены лотки, а что-то хорошее, ну, например, Данте, Толстого…
Ее голос тоже не изменился. Слушая ее, Ирина представила ее такой, какой она была пятнадцать с лишним лет назад: в черных вельветовых джинсах, вязаном полосатом свитере, с ровной короткой стрижкой каштановых волос.
— А помнишь очередь на Таганку? Мы как-то забыли, что существует искусство. А философия… Но мне вообще-то было интересно другое. Какая-то другая, не стандартная, не кондовая, не советская жизнь. Полет мысли и свобода, раздвижение границ… Короче говоря, поверх барьеров… Что есть в жизни высокие цели… А сейчас все силы брошены на решение материальных проблем…
— Какая Таганка, какой Толстой?.. — прервала ее Ирина. — Ты фантазируешь. Ты грезишь тем, чего нет.
— Я ничем не грежу, — спокойно возразила Юля. — Честно говоря, я уже отвыкла от России. Здесь, в Германии, у меня все сложилось неплохо. Ну разве что иногда вспоминается Измайловский парк и наш старый трехэтажный дом, который строили пленные немцы после войны. Интересно, его уже сломали или он все еще стоит? Ну, а так… Мне уже все равно.
Положив трубку, Ирина подумала: наверное, если б не Охотин, Юля не позвонила бы.
Однако это был не последний разговор в тот вечер. Около полуночи, когда она решила, что пора отдохнуть от мыслей об Охотине, вновь раздался телефонный звонок. Сняв трубку, она услышала голос Мити. Когда-то он был задумчивым молодым человеком — в очках, всегда потертом пиджаке и мятых брюках. Он все время что-нибудь читал, — окружающая действительность его мало интересовала. Он был рассеян и совершенно непрактичен.
Он действительно приехал с какой-то конференции по новым информационным технологиям. Его голос звучал откуда-то издалека, из прошлого, и только интонации напомнили ей о том, что он принадлежит Мите. Он говорил устало.
— Наверное, это наша самая крупная ошибка, — говорил он. — Мы решили, что можно просто жить. Жить просто так, спокойно и благополучно. А это иллюзия. В России не живут, в ней нельзя жить просто так. Здесь надо служить чему-либо, какой-либо идее, надо исполнять миссию, добрую или злую… Какую — уж кому как повезет. Здесь надо принимать участие в какой-то нескончаемой войне… А если точнее, — он усмехнулся, — бесконечном мордобое… А мы сейчас смешались с толпой и уже не знаем, где они, те ценности, за которые идут на эшафот…
«Ну вот, какой-то эшафот… Что он выдумывает?» — подумала Ирина.
— А впрочем, — продолжал он рассуждать, словно угадывая ее мысли, — может быть, и нет никакой миссии, а все это выдумки, чтобы оправдать этот бесконечный мордобой…
— Может быть, — усмехнулась Ирина.
— Единственное, что меня радует, что не надо думать, куда спрятать бумаги и книги, не надо обдумывать каждое слово, прежде чем сказать его по телефону, не надо оглядываться, когда идешь к метро… Все это роскошь, но к хорошему, как известно, привыкаешь быстро…
— Ну и как, привык?
Он словно встряхнулся.
— Привык. Мне не хочется рассуждать об этом. У меня другие заботы. Честно говоря, меня это больше не интересует… Сейчас все это так далеко от меня, что мне с трудом верится, что когда-то все это было… На другой планете… И было не со мной… Сейчас я живу в другом мире.
— В виртуальном?
— Нет, в реальном, — сухо отвечает он. — А раньше жил в ирреальном, или идеальном, не знаю каком еще… Я с ним распрощался. Я нашел то, что мне нужно.
Когда-то Митя считал себя экзистенциалистом. Однажды он был покорен Хайдеггером, и с тех пор искал «прорыв к Бытию», в котором обретается свобода.
