Утром Париж окутан туманом. Дым от ночных костров, смешанный с испарениями клоаки и моросью трехнедельных дождей, лепится грязно-коричневыми облаками к мансардам, клубится в сточных канавах, льнет к деревьям, повозкам и лоткам торговцев. Густой, шероховатый и вместе с тем подвижный — беспрерывно обновляющийся, он похож на дыхание города.
Единственная видимая часть дома номер 17 по улице Феру — грубо оштукатуренный желтоватый фасад, три окошка с сонно приспущенными жалюзи и литой молоток в форме подмигивающего сатира. Молоток сдвинуть с места не удается, приходится колотить в дверь, на что откликается пожилая консьержка, закутанная в черную шерсть и с прокурорской ухмылкой.
— Доктор Карпантье, о да! Она ожидает вас.
Со свечой в руке она ведет меня наверх через два лестничных пролета — акт, к которому ее тело совершенно не приспособлено. Ей приходится перетаскивать организм за собой, будто багаж, по частям, каждую ногу — как отдельный чемодан.
— Вы легко нашли дорогу? Уфф. В деньки вроде нынешнего собственного носа не различишь. Гррмм. Баронесса будет так рада вам. Я ей все время твержу: приглашайте молодых, хоть иногда, для разнообразия. Ввууфф! Куда лучше, чем старых козлов в этих — кррруммп — синих чулках и грязных жилетах. Вечно они ноют! Про старые добрые деньки. Пфифф! А я говорю, что сделано, того не воротишь, надо переходить к следующему. Я всегда такая была. Плунф.
Наконец она останавливается у обшарпанной дубовой двери. Стук, сопровождаемый оглушительным, похожим на рев восклицанием:
— Мадам баронесса! Ваш гость пришел!
Затем, словно исполняя некий ритуал, она поворачивает ручку, приоткрывает дверь и медленно, тяжело дыша и склоняясь в три погибели, пятится назад.
Сквозь истертый до полупрозрачности ковер просвечивают красные, тоже истертые, плитки пола. Старинный круглый стол, низкий буфет, над ним — зеркало. Незакрепленная скамья. И кресло с низкой спинкой, такое, словно его перенесли сюда из коттеджа бретонской вдовы.
В кресле восседает величественная дама.
Нет, лучше выразиться иначе. Величественная дама восседала в этом кресле. Волосы ее украшали розовые бутоны, легкое белое платье подчеркивало очаровательные округлости фигуры, а ручки были затянуты в замшевые перчатки райской белизны.
С тех пор минуло тридцать лет. Белое вылиняло до желтоватого; летнее платье уступило место безнадежно устаревшему черному из камчатного полотна; кружевную накидку штопали столько раз, что на ней не осталось живого места.
И теперь это когда-то красивое — все еще красивое — лицо, подобно глиняной табличке из древнего храма, отвердело от ветра времени и приобрело наставительное выражение.
— Доктор Карпантье, — приятное, словно щекочущее контральто, — как мило с вашей стороны посетить меня.
Поднявшись из своего крестьянского кресла, она предлагает мне затянутую в перчатку руку. Не зная, что делать, я сжимаю ее. С легкой снисходительностью она высвобождается.
— Вы должны простить меня, — продолжает она. — Вы не совсем тот, кого я ожидала.
Я собираюсь спросить, а кого она ожидала, но меня останавливает нечто, сперва незамеченное: ее глаза. Один карий, другой синий — как будто она одолжила их у двух разных женщин.
— Не желаете ли чаю, доктор?
Она подает чай сама, в фарфоровых чашках, изготовленных, как я с облегчением отмечаю, не руками осужденных. Она говорит… в основном я слышу не что, а как — музыку ее голоса. Где-то на заднем плане позвякивают ложечки; обвожу взглядом комнату, замечаю диван, под ногами цветной мексиканский коврик, книжный шкаф, словно позаимствованный из музея естественной истории — почти пустой, не считая нескольких раковин и книжной полки с рядом красных сафьяновых переплетов.
— Я вижу, вас заинтересовала моя библиотека, — с иронией замечает она. — Это мемуары моего покойного мужа. При Людовике Шестнадцатом он был послом в Берлине.
Не зная, что ответить, я молчу, и мое молчание оказывается тем самым сигналом, которого она ждала. Отставив чашку, она складывает руки на коленях и с многозначительным и важным видом, словно бы приступая к показу гостям дома, начинает говорить. И все то, в чем обычно признаются только после дней, а то и недель доверительного знакомства, выливается на меня сразу, в один момент беспомощной и неостановимой откровенности.
— Разумеется, во время Революции мы потеряли все. Якобинцы присвоили наши земли — в этом не было ничего неожиданного, но затем большую часть драгоценностей мы потеряли по дороге в Варшаву, а с оставшимися деньгами барон поступил несколько неразумно. Эмигрантом он оказался никудышным, в особенности учитывая, как много ему доводилось путешествовать прежде. Но одно дело — путешествие, даже изгнание, добровольное, и совсем другое — вынужденное. Бедный, он сильно переживал. Все время интриговал, изобретал способы вернуться сюда, где его ждали меньше всего.
Она ненадолго подносит чашку ко рту.
— А интриги, вынуждена заметить, стоят денег. По крайней мере, его интриги всегда стоили.
Шурша юбками, она поднимается. Скупым движением холеной руки открывает шкаф, поглаживает сафьяновые переплеты.
— Это все, что осталось. Жизнь в десяти томах. До последнего дня он пребывал в убеждении, что кто-нибудь опубликует их. — Она достает с полки крайний слева том, передает мне. — Это может прийтись вам по вкусу, доктор. Здесь описывается жизнь барона, начиная с его рождения в Тулоне до краткого и, не побоюсь этого слова, невыдающегося периода, когда он служил интендантом в Лиможе. — Она почесывает спину костяшками пальцев. — Лично я только эту часть и могу читать. Остальные меня слишком волнуют. Ах, доброе утро, киса!
Я чувствую прежде, чем увидеть: трение о мою штанину. Затем в распростертые объятия баронессы прыгает клубок из черного, белого и оранжевого.
— Киса проснулась? Какая же соня наша кисочка! А что еще делать в такой туман, правда? Ах да, поэтому-то кисочка и любит туман! Ну-ка, пойдем к окошку, посмотрим, видишь?
В неверном свете канделябров они сливаются на несколько мгновений в единый организм: конечности сплетены в стремлении к общей цели, мурлыканье перемежается нежным бормотанием.
— Боюсь, я должна задать неделикатный вопрос, — произносит она.
Я не сразу понимаю, что она обращается ко мне. Ее голос еще не вполне перешел в человеческий регистр.
— Как вам будет угодно, — выдавливаю я.
— За вами следили?
— Нет.
Я отвечаю с убежденностью, но при этом понятия не имею, следили за мной или нет. Я все еще не привык к мысли, что стою того, чтобы за мной шпионить.
— Теперь моя очередь быть неделикатным, мадам баронесса.
— Прошу вас.
— Что связывает вас с месье Лебланом?
С явным сожалением она отпускает кошку, и в этот момент — впервые с моего появления — ее внимание оказывается полностью обращенным на меня. Я бледнею. Чего стоит одна улыбка, отполированная в миллионах гостиных и салонов.
— Доктор, я ощутила внезапное желание прогуляться. Не окажете ли честь сопровождать меня?
Туман в Люксембургском саду начал рассеиваться, но над головами у нас по-прежнему висит пелена. Скульптуры. Фонтаны. Дворец с палатой лордов, где погребены высушенные останки старых монархий и империй. Прежде пышные платаны острижены, так что остались одни стволы, влажные, в шрамах. Они выстроились вдоль аллеи подобно старым солдатам.
Для человека, ведущего не слишком активный образ жизни, баронесса шагает довольно быстро. Чтобы не отставать от нее, мне приходится прилагать усилия. Однако скоро мы уже движемся в общем ритме — и мне кажется, что мы веками совершаем подобные прогулки, прокладывая дорожки в гравии.
