— Вы еще молоды, — после некоторого молчания произносит она. — Наверное, вам лет двадцать пять?
— Двадцать шесть.
Она рассеянно кивает.
— Вот примерно столько лет назад я и познакомилась с Кретьеном Лебланом. Это произошло в летний полдень в Варшаве, в Старом Мясте. Я подкреплялась в небольшом уличном кафе — кажется, тарелкой крупника, — а когда посмотрела на улицу, то увидела его. На нем были голубые чулки и линялый сюртук. Он наблюдал за моим супом — как кот наблюдает за беспечным кроликом. Меня это невольно тронуло.
Рукой в перчатке она едва ощутимо сдавливает мою левую руку.
— Леблан тоже был в каком-то смысле эмигрантом. Лишенный проклятия громкого титула, он продержался дольше, чем большинство из нас, но вскоре и ему пришлось покинуть Париж. Спешно. У него было то выражение лица, что и у всех нас поначалу: как будто человека затолкали в шар Монгольфье, а потом, не дожидаясь окончательного приземления, сбросили вниз. В день нашей встречи он все еще не восстановил равновесие. — Она осторожно обходит лужу. — Мы разговорились. Мне понравились его любезные манеры, и к тому времени, как он доел за меня крупник, я формально наняла его на работу.
Даже сквозь густой туман я вижу, где мы идем: вдоль парапета Перинье, неподалеку от Западной улицы. Оглушает чириканье воробьев, трели дятлов и коноплянок.
— Мой муж оставил после себя величественные финансовые развалины, — сообщает баронесса. — Пришлось уволить слуг. Леблан был настолько добр, что некоторое время работал без жалованья; когда же он не смог и дальше себе это позволять, то продолжал регулярно навещать меня, просто чтобы подкормить. Пожалуй, я осталась жива именно благодаря Леблану.
Она замедляет шаг и хрипловато вздыхает.
— И именно Леблан, когда вернулись Бурбоны, уговорил меня приехать в Париж. «Бонапарта больше нет, — убеждал он. — Вы снова сможете быть счастливой». Боюсь, он меня переоценил. Однако я согласилась, хотя бы из одного только желания сделать ему приятное. Я выдвинула единственное условие: чтобы он нашел мне дом как можно дальше от моей прошлой жизни.
Красноречивым жестом, достойным мадемуазель Марс,[7] она обрисовывает окрестности.
— И вот я здесь, — заключает она.
— Мне очень жаль, баронесса.
— Не стоит, доктор. Иным выпадают беды куда страшнее. А самое главное, после всех этих лет понимаешь, какая большая ценность — просто быть живым. Впрочем, вы пришли не затем, чтобы соболезновать старой развалине вроде меня.
— Я по-прежнему не знаю, зачем пришел, мадам.
Левой ногой, будто ножкой циркуля, неподвижно упираясь в землю, она правой медленно рисует круг — одновременно обводя настороженным взором окрестности.
— Неделю назад, в среду, — начинает она, — Леблан явился ко мне в чрезвычайном возбуждении. Сообщил, что вступил во владение неким предметом и, дабы установить его подлинность, нуждается в человеке с определенным, скажем так, положением в обществе — хотя бы даже и утраченным.
— А что это был за предмет?
Слышала баронесса мой вопрос или нет — не знаю.
— Получив удовлетворительный ответ относительно подлинности предмета, — продолжает она, — Леблан сказал, что для вынесения окончательного заключения нужен другой человек. В конечном итоге он пустился на поиски доктора Карпантье с улицы Святой Женевьевы.
— Он не приходил ко мне.
Носком ноги, обутой в домашнюю туфельку, она рисует новый круг — теперь уже обводя им белое перышко.
— Так я и думала, — произносит она.
Теперь она смотрит на меня, и ее карий и голубой глаза сверкают, каждый своей мыслью.
— Доктор, я во многих смыслах далека от идеала. Многим людям я желала зла — но погашу всякий огонь мести, если только буду уверена, что убийцы Леблана уничтожены.
— Позвольте спросить, мадам, откуда вы узнали о гибели месье Леблана?
Она отвечает долгим взглядом. Прикусывает нижнюю губу.
— Леблан имел привычку навещать меня каждый понедельник около десяти утра. В этом он был точен, как часы. В прошлый понедельник он не явился и при этом никак меня не известил. Не застав его дома, я поступила так, как поступил бы на моем месте любой парижанин, — направилась прямиком в морг. Там я дала консьержу детальное описание внешности Леблана и, заплатив несколько су, получила возможность увидеть, — она делает паузу, — господина, о котором идет речь. Доктор, — добавляет она, — вы не возражаете, если мы присядем?
Скамейка совсем неподалеку. Носовым платком — единственным моим носовым платком — я досуха вытираю для нее сиденье. Кивком выразив благодарность, баронесса опускается на скамью — точно рассчитанными движениями, не сгибая спину. Прислоняет к скамейке зонтик. Критически осматривает перчатки.
— Доктор, скажите, вы точно знаете, по какой дороге идете?
— Нет, — отвечаю я. — Вы можете понять это по состоянию моих сапог.
Она противится искушению посмотреть вниз, но в ее странных разноцветных радужках распускается что-то неожиданно теплое.
— Хорошо бы, если бы вам можно было доверять, — замечает она.
— Я не вполне понимаю, в каком именно вопросе вы хотите мне довериться.
Мы умолкаем и молчим минут пять. Тем временем, однако, происходит любопытная вещь. Пока мы сидим, туман, словно эмульсия, распадающаяся на ингредиенты, рвется и все больше истончается, так что, в конце концов, я понимаю: в парке мы не одни, это место делят с нами другие человеческие существа.
Но почему вид их вселяет такую тревогу? Гризетка, задремав, едва не сползла с лавки. Ученица монастырской школы с дедом, они перекусывают хлебом и сыром. Пара студентов-юристов. В обычную погоду я, скорее всего, не обратил бы серьезного внимания ни на одного из них. Сегодня же сама их ординарность наводит на мысль о чем-то сверхъестественном.
Я произношу:
— «Он здесь».
Баронесса вполоборота поворачивается ко мне.
— Таковы были последние слова Леблана, — объясняю я. — Он сообщил о появлении какого-то человека. Кто этот человек?
Она же, отвернувшись, устремляет взгляд направо.
По другую сторону дорожки, на скамье в трех метрах от нас, сидит, согнувшись над развернутым «Ежедневником», старый солдат. На нем мундир времен Людовика Пятнадцатого, со скрещенными мечами на спине, на шее — крест Святого Людовика. Он принадлежит к той категории ископаемых, которые регулярно встречаются в общественных местах: в них, как в кастрюлях, тушатся воспоминания, они обмениваются дерзкими взглядами с офицерами наполеоновской армии и носят в правой петлице белый бант — демонстрируя таким образом, что находятся по правильную сторону баррикады.
Из всех наших соседей он меньше прочих обращает на себя внимание. Отчего же баронесса, завидев его, еще больше выпрямляется и словно бы каменеет? Как джентльмен, я предлагаю поменяться местами, но посреди фразы умолкаю: баронесса обращается к человеку, что сидит на скамье с противоположной стороны дорожки:
— Месье Видок, почему бы вам не присоединиться к нам? Так вам будете гораздо лучше слышно.
