опускалась, а он хватал ртом воздух. Сквозь полуприкрытые веки он увидел глубоко выбитое в каменной стене имя: Т. МОУХАН.
— Привет, господин Моухан, — громко сказал Дегтярник. — Уверен, вы были не в таком состоянии, как я, когда развлекались, выцарапывая имя и объявляя будущему о своем существовании…
Внизу стояла дата: 1724. Дегтярник улыбнулся:
— Я, должно быть, самый старый человек в Лондоне, но вы родились до меня, и теперь вас уже давным-давно нет на свете.
Снизу поднимались люди. Их голоса, как удар, будто вернули Дегтярника в настоящее. Страх быть пойманным, придал сил ногам, все еще дрожавшим от усталости. Он взлетел вверх через несколько последних ступенек и нырнул вправо, где, как он знал, расположена та самая комнатка. К его ужасу, перед ним был какой-то офис, с окнами и безобразной современной дверью. Правда, здесь никого не было, но и тайной комнаты не существовало. Страх вцепился в сердце. Попасть в тюрьму?! В его жизни такое случилось лишь раз — в четырнадцать лет, когда ему не было оказано снисхождения. Он ненавидел людей, которые несправедливо отправили его на виселицу. Воспоминания все еще терзали его, не уходили из памяти, и это придавало сил. Невиновность не служит защитой — и можно быть настолько плохим, насколько отважишься…
Дегтярник промчался по коридору за лестницей и шмыгнул в маленькую дверь, ведущую в Каменную галерею. Галерея эта располагалась под открытым небом, она обходила купол снаружи. Именно здесь посетители просовывали головы сквозь каменную балюстраду и любовались великолепными видами столицы. Галерея была почти пуста. Приближались сумерки, и ледяной порыв ветра ударил Дегтярника, когда он быстро пошел по галерее в поисках лестниц на нижний уровень. Найдя такую, он понесся вниз, перепрыгивая несколько ступенек сразу, пока не услышал приближающиеся снизу голоса и топот. Он замер. Как это они умудрились спуститься, перебраться на другую сторону собора и снова так быстро подняться? Все это разговорное устройство, подумал он. Ловушка! Оставалось одно — подниматься вверх, к Золотой галерее на вершине купола. Это было нехорошо…
Дегтярник толкнул дверь, ведущую к нескольким крутым винтовым металлическим лестницам. Крепко схватив тонкие перила, он подтягивался и одним махом преодолевал несколько ступеней. Лестница гремела и дрожала — наверняка преследователи скоро поймут, где он. Но лучше громыхать, чем двигаться медленно. Кружилась голова, в глазах плыли круги, ноги едва слушались. А вот и узкий каменный коридор. Он протиснулся сквозь него и через маленькую дверь вошел в Золотую галерею.
Один! Ледяной порывистый ветер хлестнул по щекам, из глаз сразу же потекли слезы. Не тратя времени, Дегтярник расстегнул ремень, крепко привязал его к металлической стойке ограждения галереи, перевалил через него и повис, ухватившись одной рукой за ограждение, а другой за пояс. Ступни застряли между стойками. Собравшись с мужеством, он выдернул ступни и рухнул вниз, едва удержавшись за ремень и ограждение. Он раскачивался из стороны в сторону, как туша на крюке у мясника, и старался прижаться к стене. Голоса приближались. Руки онемели от холода, еще чуть-чуть и… Дегтярник закрыл глаза и сжал зубы. В голове все поплыло, перед глазами мелькали странные силуэты. Ветер внезапно утих, стало значительно светлее. Дегтярник открыл глаза и сощурился. Светило горячее солнце. Это другой Лондон! Что за чудо перенесло его сюда?! Собрав все силы, он поднялся на ограждение и перенес через него ногу, теперь он балансировал на ограждении на высоте трехсот пятидесяти футов над землей. Он посмотрел, нет ли кого-нибудь рядом, и увидел, что по краям поля его зрения существует своего рода темная граница, там он может разглядеть фигуры нескольких охранников, которые ходят по Золотой галерее и скоро, не найдя его, прекратят поиски. Издалека доносились их слова:
— Тут, дружище, его нет!
Потом охранники исчезли.
Дегтярник спрыгнул с ограждения, прислонился к стене собора и в порыве благодарности пал на колени. Он огляделся. Было лето. Вдалеке зеленые холмы, река, с плывущими кораблями, церковные шпили, дымок, поднимающийся из труб. Ему не нужно было говорить, какое нынче число. Это август 1763 года! Он откинул назад голову и рассмеялся.
— Я сбежал! — закричал он. — У меня есть секрет!
И так же внезапно, как вернулся в свой собственный век, он катапультировался в век двадцать первый. Он в одиночестве стоял над темным, открытым всем ветрам зимним городом. Дегтярник глянул вниз на Флит-стрит. Нырнув взглядом в ущелье с отвесными склонами зданий по сторонам улицы, он посмотрел на запад и увидел Колесо Миллениума и Парламент; на востоке прямо перед ним поднимался небоскреб, а дальше — башни Кэнэри Уорф, помигивающие в сумерках огнями.
Он закричал ветру:
— Меня никогда больше не приведут в суд! Теперь я сам буду ставить свою метку в мире, и ни один человек не будет знать, как меня остановить!
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Дегтярник учится
Полеты Кэйт
«Они вернулись не из-за меня. Они вернулись за мной двенадцатилетним».
Одна и та же мысль крутилась и крутилась в измученной голове Питера Скокка. Этим утром в кофейне ему хотелось только одного — поскорее, как только позволят человеческие силы, оказаться в Миддл- Харпендене. Теперь же его единственным желанием было оказаться дома, в Линкольн-Инн-Филдс, зарыться головой в простыни, отключить разум, умереть для всего мира.
Было еще довольно светло. Тем не менее Питер погонял коня, и тот галопом несся в тишине теплой ночи. Питер остановился, когда показался Сант-Аллбанс. Луна была в трех четвертях, ее свет отражался на сланцевых плитках крыш. Питер решил спешиться и пройти последнюю сотню ярдов до постоялого двора, ведя коня под уздцы. Хотелось пить, и то, что в седельном мешке была банка кока-колы, действовало на его сознание, как чесотка, от которой трудно избавиться. Этот драгоценный предмет — единственное свидетельство, подтверждавшее его существование в будущем — или для него это прошлое? Он остановился и достал из мешка банку. Банка была холодной на ощупь, гладкой и тяжелой. «Буду хранить ее вечно», — подумал он, и стал рассматривать банку в лунном свете. Как странно, что шипучее питье, которое мама выдавала ограниченными порциями, чтобы не портились зубы, вдруг превратилось в символ целой, утерянной для него цивилизации. «Не могу это пить! Не должен!»
Конь нетерпеливо перебирал ногами, и Питер, подумав, что сказала бы мама о здоровых зубах, натянул поводья сильнее, чем намеревался. Конь ударил здоровенным копытом, и Питер взвыл, запрыгав на одной ноге. И тогда, будто не соображая, что делает, он дернул за колечко на банке — пенистая сладкая жидкость выплеснулась на жилет. Отступать поздно. Давно забытый вкус взорвался во рту. И вдруг ночь, одиночество, печаль — все исчезло, и он оказался в Ричмонде, в доме своего детства, в окружении друзей, поющих «Happy birthday». Потом картина переменилась: он солнечным днем сидел на улице у паба на Ричмонд-Грин, а папа наблюдал за игрой в крикет. А вот уже Питер сидит рядом с родителями в кино, ест попкорн, смотрит мультик на большом экране и смеется до слез… Обычно, когда Питер вспоминал прежнюю жизнь, образы, всплывавшие в сознании, бывали неуловимыми и двухмерными, и чаще всего вспоминалось грустное — тоска по маме и ссоры с отцом. Но сейчас он вспомнил давно потерянное детство, живое и замечательное, словно век, в котором он родился, как джинн, поднялся из алюминиевой банки… Выросший Питер Скокк сидел посреди грязной дороги и утирал слезы печали и радости…
Рано утром следующего дня Ханна, домоправительница Питера, бушевала у себя в кухне в нижнем этаже Линкольн-Инн-Филдс.
— Мне сказал бакалейщик, который по роду своих дел знает о таких вещах, — сказала Ханна, — что герцог Сефтон нанял шеф-повара Луи XIV за триста гиней в год! Он и не подумал предложить такой суммы простому английскому повару. Право слово, у меня просто кровь кипит!
Ханна пришла работать к Гидеону и Питеру, когда они переехали из Дербишира жить в Лондон. Когда
