— Как вас зовут? — спросила она. — Нужно сделать вам ИД.
— ИД?
— Идентификацию! Понимаете… Уж поверьте мне, вам нужна ИД. В двадцать первом веке вы ничего не получите без ИД. Так как вас зовут?
— Я оставил свое имя там, в прошлом. Здесь мне нужно новое имя.
— Хорошо. Так какое имя вы себе выбрали?
Пришел официант и поставил на стол бутылку вина.
— Одна бутылка «Вига Риазза». Что-нибудь еще, сэр?
Дегтярник нетерпеливым жестом отослал его прочь.
— Вига Риазза, — повторил Дегтярник, перекатывая во рту «р». — Хорошо звучит. Вига Риазза… Я не хочу английского имени. До меня уже дошло, что Лондон полон людьми, приплывшими с чужеземных берегов.
— Но что за имя для человека по названию вина!
— А почему бы и нет? Оно приятно звенит — Вига Риазза.
Дегтярник взял баранью котлету, почти не жуя, проглотил ее.
— Если так едят богатые, то на какой же малости выживают бедняки?
— Есть другая точка зрения — богатые едят дизайнерский салат и остаются худыми, а бедняки едят нездоровую пищу и толстеют.
Дегтярник откинулся на стуле и долго-долго смотрел на Энджели. Девушка хотела отвести глаза, но заставила себя выдержать его взгляд.
— За два столетия мир переменился настолько, что это бросается в глаза, и меня это часто ставит в тупик. Энджели, ну как, будешь моим проводником, пока я не разберусь, что к чему?
Энджели глубоко вздохнула. Что ее здесь держит? Она может прямо сейчас встать и уйти. Только сказать «нет»… Но он спас ее от бандитов. Пожалуй, она в долгу перед ним.
— Хорошо. «Пока ветер не переменится»…
— Не понимаю.
— Извините, видно, в восемнадцатом веке еще не было Мэри Поппинс… А как расцениваются уроки по двадцать первому веку?
— Расцениваются?
— Ну, что мне будет за это?
— Все, что захочешь.
— Все?
— Да. Это знак того, что у меня добрые намерения.
Энджели уставилась на кольцо с изумрудом, которое он протянул ей под столом. Удостоверившись, что никто за ними не следит, Энджели взяла кольцо, засунула его в кошелек и защелкнула замок.
Дегтярник следил, как сильно колотится жилка на шее девушки. «Правда, многое изменилось с моего времени, — подумал он, — но человеческой натуры эти перемены не коснулись».
Ночью дул сильный юго-западный ветер, и ветки старого персикового дерева стучали в окно Кэйт в доме викария в Миддл-Харпендене. Уставшей девочке снился треск костра под большим дубом около Шенстоуна, где на них напала банда Каррика. Джо Каррик крепко держал ее, и она спиной чувствовала биение его сердца, до нее доносился его мерзкий запах… Она металась, крутилась во сне, тщетно пытаясь вырваться. Внезапно Джо отпустил ее, и она упала спиной на твердую, безжалостную землю, а когда посмотрела наверх, увидела над собой, на ветвях дуба, Тома, самого младшего и самого незаметного члена банды Каррика. На его лице было выражение глубокой тревоги, и он прижимал к щеке свою любимую белую мышку. Затем прозвучал выстрел, Кэйт проснулась.
— Это Нед Портер! — закричала она. — Они убили Неда Портера! — У нее взмок лоб, и она тяжело дышала, но постепенно ночной кошмар рассеялся, и она поняла, что находится в прохладной и спокойной комнате, первые лучи рассвета пробиваются сквозь темноту, и первый дрозд приветствует день радостной песней.
Кэйт оделась и выбралась в сад. Она шла босиком по росистой траве в облаке белых и розовых лепестков роз, сдуваемых с цветов ветром. Солнце светило, птицы пели, и все в мире казалось прекрасным. Но тревога не оставляла ее. Поскорее бы начать разыскивать Питера и Гидеона! Но это невозможно, пока не заживет нога мистера Скокка. И еще этот загадочный посетитель, который почему-то вдруг умчался… Джошуа Сеймур… У Гидеона был единоутробный брат по имени Джошуа, почти подросток, так что это не может быть он. Простое совпадение? Но интуитивно Кэйт понимала: здесь что-то не так. В этом веке все так запутано и бессмысленно! Нелепость какая-то: имея мобильник Миган, она может лишь слушать музыку и фотографировать (чего до сих пор еще не делала). В двадцать первом веке они наверняка бы выследили Питера, уж через Интернет нашли бы точно! Но в этом веке… если Гидеон и Питер все еще скрываются, то вычислить, где они, труднее, чем разыскать иголку в стоге сена. Кстати, а что делать с антигравитационной машиной? Вряд ли можно рассчитывать, что викарий Миддл-Харпендена до нее не дотронется.
Измученная невеселыми мыслями, Кэйт решила проверить, все ли в порядке с антигравитационной установкой. Драгоценная машина была поставлена в одном из отдельно стоящих домиков владений викария. Кэйт знала, что викарий прятал ключ под завесой плюща, который спадал над маленьким, высоко расположенным окном домика. Кэйт и мистер Скокк не могли ни вспомнить, ни объяснить, как они прибыли, что было с пониманием воспринято викарием и другими деревенскими. Но загадочное устройство разожгло их любопытство. А если они захотят исследовать машину и испортят ее?
Кэйт просунула руку за плющ, нащупала ключ и отперла дверь.
В сарае было темно и пыльно. В длинном солнечном луче, пробивавшемся сквозь мрак, танцевали пылинки. Увидев машину, Кэйт невольно вспомнила испуганное лицо отца, когда он всунул голову через отверстие в гаражной двери. Она прикусила губу. И внезапно ей вспомнились последние слова. Когда антигравитационная машина начала расплываться и уже было поздно что-либо делать, папа сказал: «Ничего не изменяй. Внизу читается „шесть точка семь семь“, но к этому никто не должен прикасаться…» Кэйт, скрючившись у основания машины, решила рассмотреть малюсенькие цифры. И прочитала: «семь точка шесть семь мегаватт». Боже! Это неправильные цифры! А может, папа сказал «семь точка шесть семь», а не «шесть точка семь семь»? Или это дело рук преподобного Остина? Кэйт ничего не могла понять. Она в десятый раз всматривалась в надпись, но прочла то же самое — «семь точка шесть семь». Может, это и не важно. Ведь они наверняка вернулись в 1763 год… А так ли это? Вскоре после прибытия она спросила у викария, какое сегодня число, но он только сказал, что сейчас первое сентября, и она не рискнула спросить, какого года. Она не слишком-то об этом задумывалась, поскольку в разговорах все время возникали имена короля Чарльза и королевы Шарлоты, поскольку в Миддл-Харпендене никто не обязан был носить придворных нарядов, а фасоны одежды были похожи на прежние — хотя женские юбки не такие широкие, как прежде, и линия талии чуть выше, да еще, возможно, мужчины реже носили парики… Но Кэйт решила, что это деревенские обычаи. Во всяком случае, еда была такой же невкусной, как и прежде. Она с трудом заставляла себя смотреть на свою порцию бычьего языка в желе, который с такой гордостью прошлым вечером водрузили на стол. И все же Кэйт стали мучить мрачные мысли об их неправильном старте. Надо поскорее узнать, какой идет год.
Слабый, тоненький писк где-то поблизости отвлек Кэйт от размышлений, и она пошла на этот звук. В темном углу сарая, на пучке соломы лежали пестрая кошка и семеро только что родившихся котят. У них еще не открылись глаза, и они ползали друг по другу, сражаясь за единственную цель их жизни — за мамино молоко. Кэйт довольно долго с улыбкой смотрела на котят и потом вышла в солнечное утро.
В дверях главного входа появилась Огаста, в руках у нее было что-то, похожее на газету. «Доброе утро!» — крикнула Кэйт. Огаста стояла неподвижно, даже не пошевельнулась. Странная девушка, подумала Кэйт и пошла к дому. В ушах неприятно зажужжало, Кэйт закрыла уши руками — жужжание тут же прекратилось. Она в тревоге огляделась. Утренний хор птиц смолк. Огаста не шевелилась, лицо испуганное… Лепестки роз будто кто-то подвесил в воздухе. Кэйт судорожно вздохнула, холодной волной накатил страх.
— Нет, нет, нет! Это невозможно! — закричала она.
Кэйт побежала к розовому кусту и подбросила в воздух лепестки роз. Лепестки не упали, а остались
