Но люди читать хотели. И не спали, выстаивали. Столицы же жили так сыто, что в головах руководителей страны стала появляться мысль и даже надолго обосновываться: «А не объявить ли в стране эпоху развитого социализма? Который победил полностью и окончательно, потому что полностью и окончательно победил». Чем эпоха развитого социализма отличается от социализма нормального, никто об этом, похоже, не задумывался. Как никому в голову не приходит и не приходила мысль понять или вспомнить, что же такое социализм вообще, и чем он от того, что имеем, отличается. Так жить проще казалось. Будто бы!.. Будто бы в восемьдесят втором году начнётся всеобщий союзный коммунизм. Будто бы равенство, будто бы свобода слова, будто бы свобода вероисповедания, будто бы социализм. Правила игры: будто бы! Все знали правила игры, знали условность этого «будто бы», и это знание (вот парадокс!) давало надежду на то, что игра кончится когда-нибудь и всё, что мы подразумеваем, сбудется непременно и будет по-настоящему, правда с некоторыми незначительными поправками, которые станут нам необходимы, когда мы достигнем знаний, которые приведут нас к правде. А развитый социализм нашим руководителям, должно быть, ещё слаще показывался, чем просто социализм. Да и слова уж очень хорошо складывались и обозначали, что мы движемся куда-то, куда-то идём все вместе. В какую-то сторону. А не стоим и тем более, возможно вполне, не пятимся. Вперёд, друзья, вперёд! Куда-нибудь! «Верной дорогой идёте, товарищи!» так сказал нам с Алексеем вождь, когда мы шли к Комсомольскому озеру. Как давно это было!
Проворова всегда удивлял этот переход из Питера в Йошкар-Олу и из Йошкар-Олы в Питер. Как только он выходил с вокзала в Йошкар-Оле на Советскую, оказывалось, что, вроде, он и не покидал родной город. Жизнь дома продолжалась, будто не было этого разрыва, не было Питера. И наоборот. Как только он выходил с Московского вокзала на Невский, он продолжал питерскую свою жизнь. Они существовали словно параллельно, не задевая друг друга. Эти жизни, каждая, проживались отдельно. Так казалось.
И правда, вся неуверенность его, все сомнения в завтрашней его судьбе сразу отодвинулись на неопределённое время, хотя время это, откровенно говоря, никуда «на неопределённое время» не отодвигалось, оно просто… оно просто придёт через две недели. А пока живи! Пока вдыхай полной грудью, как победитель в этой жизни! А там, глядишь, всё и решится. Само собой.
Город за последние годы значительно изменился. Одно сказать, что население его перевалило уже за двести тысяч жителей. Это всё оттого, что вовсю шло строительство заводов, что совсем ещё недавно, во времена совнархозов, спланировал и обосновал отец Проворова, Алексей Пантелеевич Проворов. Строились заводы, и под их будущее существование отпускались фонды на жильё для рабочих и служащих. Так что бараки отодвинулись к окраинам, а центр уже вовсю застраивался «хрущовками», которые так нужны были людям. Тут и частное строительство пошло. Не хибары — кооперативные дома. И на Советской, возле деревянного Дома пионеров, поставили первый панельный дом.
А на Кокшаге появился плавучий земснаряд, и трубы от него пролегли далеко на Заречную часть города, в те поля, которые орошали в своё время «золотари» городским всевозможным дерьмом, а после засаживались капустой и картошкой — поля городского подсобного хозяйства. Это намывался грунт на заречные болота, чтобы начать там строительство нового жилого района: Сомбатхейского. В честь наших братьев, проживающих в Венгрии. Братьев-венгров.
Вы думаете Проворова Петра дома кормили? Да в еде ли дело? — его любили тут. Его мама любила, его папа любил, брат приходил с женой и племянниками, и все любили его. Это бесконечное, это огромное море тепла и любви. Как его передать? Сказать, что умиротворён он был? Да, умиротворён. Но это больше, чем умиротворение. Это счастье от тепла, которое вокруг на него изливается, но и им самим изливается на близких ему людей. Да, в сознании его было знание, что дальше будет боль и беда, что это он принесёт эту боль, что дальше возможна разлука, разлука надолго. Может, навсегда. Что это он виноват, виноват, но что же сделать теперь?.. что сделать?
Почему у других всё просто? У того же Коли-Лома? Все знают, что он глупый. И его мама тоже, наверное, знает, что он глупый. И поэтому у него нет проблем: он говорит, что всю сессию завалил, а мама сразу же ему справочку и даёт: простите Лома, больна я, мол, больна. Потому что знает, что ж с дурака возьмёшь? А Петру как? Он же ведь на дурака не похож… Не похож? — Нет, не похож! Скорее, на слишком умного… заумного. А за умом что? А за умом как раз глупость человеческая и начинается. Так-то вот. Так что приуспокойся, солнышко наше ясное, писателишко наше гениальненькое, приуспокойся, — говорил он себе. Принимай себя таким, как есть, а остальное — оно от лукавого.
Отца он боялся. Не гнева его, нет! Он за отца боялся. Боялся, что боль ему принесёт слишком сильную, что сердце не выдержит, потому что он «битый» и не раз уже. Он всё понять может, но то, что Пётр заработался и оторваться от работы своей не смог, чтобы выйти на сессию, это он не поймёт. Это для него разгильдяйством зовётся. Да и Пётр сейчас такого же мнения, но раньше!.. Тогда он голову не мог даже вырвать из той своей жизни, потому что она полной была, та его жизнь, и не в пример другим жизням, была личным его делом. И личным его счастьем. Он счастлив был, когда удавалось сложить слова так, что они обретали не только вербальный смысл, но и что-то иное. Что? Вот вопрос.
Но вовсе не в этом дело, а в том дело, что отец знал и понимал всё глубже других людей. К нему нужно было только прислушиваться, и тогда многое в жизни и в людях становилось понятнее. Кое-что в Алексее Пантелеевиче было категорично, и молодому и горячему Петру не нравилось; он выступал, и противился, и бунтовал, а против чего?
Как-то, когда Пётр только ещё высказался впервые о своём желании учиться не в Поволжском лесотехническом, а стать литератором или журналистом, отец усмехнулся:
— В нашей семье только прислуги и не хватало, — сказал он непонятную фразу.
И, казалось, что забыл, не принял всерьёз пожелания сына. Но в воскресенье сказал:
— Садись, будем разговаривать.
Они сели за овальный стол в гостиной, сели напротив друг друга, и Пётр заранее настраивался против всего, что отец сказать может, потому что отец из технарей, а те мир совсем по-другому видят. Казался взгляд отца заранее предвзятым, узким, но это Пётр сам предвзят заранее был.
— Мужчина должен делом заниматься, — сказал отец, приступая к делу сразу и с обычной своей категоричностью, потому что нечего тут лясы разводить. — Инженер — самая подходящая профессия для мужчины. Я так считаю, — сказал он. Пётр молчал, боясь улыбнуться, потому что у него по этому поводу своё мнение было.
— А я думаю, у каждого своё призвание есть и каждый должен делать то, что ему по душе, — сказал он. — Люди должны удовольствие от работы своей получать.
— А паталогоанатом? — спросил отец и заметил, что Пётр усмехнулся. — Много у него от работы его удовольствия? Тебе смешно, но без профессии такой не обойтись. Как тут быть, когда работу ассенизатора любить невозможно, а дело делать надо? А то по уши в дерьме зарастём. — И тут Пётр улыбнулся уже широко, не прячась.
— Ты что это? — спросил отец, и видно было, что улыбка рассердила его, но он сдержался. Это ему сделать было трудно, потому что он привык, что его слова воспринимают, чтобы исполнить, а не для того, чтобы обсуждать. Он начальником был, и это была уже его натура. С сыном надо было учиться разговаривать. Хоть теперь, когда время, наконец, у него появилось.
— Ты что это? — спросил отец про улыбку.
— Я тут пьеску одну вспомнил. Там греческий сенат заседает. Древний. Решают звать Геракла, чтобы авгиевы конюшни расчистить или нет. Так вот. Там один говорит: «Мы самая древняя цивилизация, мы самая древняя демократия»… А другой: «Но по уши в дерьме!» Самый страшный вопрос, а что если всё это дерьмо убрать, расчистить, и под дерьмом ни цивилизации, ни демократии не обнаружится. Может, лучше не трогать?
Отец тогда сидел против него и тяжёлым взглядом и молча на него смотрел. Видно было, что он пытается унять раздражение, которое рвётся наружу. Ему такие отвлечения от темы не нравились. Он видел перед собой проблему и, как всегда, пытался к результату прийти кратчайшим путём.
Ты очень высоко не думай о себе. Мы в самомнении очень высоко иной раз забираемся. Так высоко, что потом, падая, разбиваемся насмерть, — сказал он, сдержав себя. — Научись реалистом быть. Это мать можно обмануть, представить себя высокоталантливым, которому только и дело, что мысли гениальные на людей сыпать. Но остынь. Посмотри на себя трезво. Какой в тебе талант? Есть ли он у тебя? Я сомневаюсь. Думаю, что никакого таланта у тебя нет. А так… Ты пойми, литератор ли, журналист ли — это прислуга в прихожей у власти. Хорошо, если ради забавы ливрею на тебя лакейскую не напялят, а если напялят? Это ж
