— Куда? — ещё раз переспросил Проворов.
— Пойдём, покажу, — сказал Лёшка и поднялся, но ноги не слушали его, и он рукой сухой и серой, тонкой ухватился за край полки, чтобы не упасть.
Да, боже ж ты мой, что же это творится! Что за напасть такая! Что, мир в одночасье свихнулся, что ли? Почему это валится и валится… Где ж предел?
— Алексей, что случилось? Что за проблемы, Лёш?
— Нет проблем, — сказал Давыденков ему Алексей. — Ничего не случилось.
— Ничего не случилось. Понимаешь? Ни-че-го! — раздельно произнёс он.
— За двадцать лет ничего не случилось! Понимаешь? — сказал он.
— Тебя вот из института выгнали, у тебя приключилось, а у меня нет.
— Что за ерунда, Лёшка? Чему позавидовал, тому, что я глупость натворил? Нашёл чему завидовать! За глупость ругать нужно, может, сочувствовать, сожалеть, что друг дурака свалял, но завидовать?.. Не понимаю.
— Так и я ж свалял! И все мы, если вдуматься, постоянно этого дурака валяем. То туда валяем, а то оттуда… Бедный дурак!..
В нём зуд какой-то сидел, лихорадка. Да, залихорадило его, стала речь его прерываться, и он останавливался, пытаясь унять дрожь, но в результате только лязгал неожиданно зубами: нервы, нервы это. Расшатались. Не унять. А надо ли?
— Ты говори, — приказал Проворов серьёзно. — Куда тебя Лидка затащила?
— Да при чём тут Лидка?.. Всё, всё вместе — жуть берёт!..
И он стал говорить, стал детально описывать, как ездил на улицу Володарского дом три за каким-то Димой, которого никогда не знал прежде, но который так нужен был Лидке. Он отмечал всяческие мелкие детали, которые никогда не заметили бы ни Проворов, ни я, потому что они ничего не значили, а только были отмечены его взглядом и занесены в мозг, как в записную книжку. Этих деталей было такое множество, что за ними терялся всякий смысл того, что он делал и что происходило вокруг него. Он сам вроде бы выпадал из того, что могло бы быть его жизнью. Были только детали, множество деталей, которые обступали его, заслоняя собой всякий смысл того, что происходило с ним, что делал он, или то, что делалось с ним: детали, которые, вроде, становились и смыслом жизни и целью. А сама жизнь, где ж она?.. А потом, всё ещё лихорадясь и торопясь, он рассказал о том, что было вчера. Вчера Аркадий вышел на первое своё дежурство охранником на стройку и позвал Лёшку за компанию подежурить с ним первую эту ночь. И опять была куча всяческих, удивительно замеченных деталей, которые выводили всё, что там было: их странные рассуждения о возможности построения коммунизма (зачем это им?) все их рассуждения, с деталями и комментариями, всё выводило вчерашний день за рамки жизни, превращая вчерашний день в фантом, который будто взялся откуда-то и теперь преследует его.
— Я всё время занят чем-то, я всё время то там, то сям, я всё время для всех: для Лидки, для Софочки, для Аркаши, для Надежды, для Тони… а когда же я для себя? Вообще, что я такое? Для чего?
— Лёш, Лёха, очнись, вспомни, у тебя скоро будет ребёнок, скоро свадьба… Это как раз и что ты такое, и для чего ты.
— Не режь меня, не режь! — вдруг криком воскликнул Алексей. — Это опять же оттуда. Это Надьке надо свадьбу, ребёнка, но не мне! Я к этому не готов. Я боюсь этого.
— Я этого боюсь. Это опять же помимо меня и моей воли.
— А в чём твоя воля?
— Я не знаю, я как трава: подул ветер, и я склонился в эту сторону. Подул он в другую, и я за ним… А где моя жизнь?
Что ж ты с Надькой-то так? Что не остановился, когда можно было?
— А кто обозначит тот момент? Откуда ж знать, раз всё впервой. У меня-то любопытство быстро кончилось, а для неё будто тайное открылось, сокровенное, в чём вечный её смысл. В чём истинная жизнь заключена.
— Так — так оно и есть, наверное. Истинная жизнь девиц, верно, в теле сперва, а потом уже и душа открывается. Когда она женщина уже… Ты вешаться больше не будешь?
— Сейчас — нет.
— Ну и слава Богу. Это же мерзко. Как вспомню наших жирных тараканов, которые живут у мусоропровода… Фу! Мерзко. Ты представь. Ты висишь там, а они ходят по тебе, а? Жирные. Большие, — сказал Проворов и передёрнул плечами.
— Ты представь, — сказал он, — минута отчаяния, безысходность, верёвка на трубе, вывалившийся язык, и столько хорошего, что могло бы ещё произойти, уже никогда не произойдёт. Оно произойдёт со мной, с Аркадием, Серёжкой Казаковым, но уже не с тобой, и ты даже никогда не узнаешь об этом, хорошем, которого вдруг лишил себя.
— А вдруг хорошего не будет?
— Будет. Обязательно. Будет, — сказал Проворов.
— Будет ли? Я смотрю вперёд и безысходность вижу, и бессмысленность этого мероприятия, — сказал Алексей и пальцем ткнул себя в грудь, показывая, что он называет мероприятием.
— Знаешь, я это никому не рассказывал. И больше никому не скажу, но просто хочу вывести твой взгляд за грань того, что видишь ты сегодня. Весной у Жени со Светкой свадьба была. Помнишь? Женька наряженный суетится, весь камильфотый, в бабочке… и вдруг исчез. Светка жениха ждёт, а его нет. Его в это время Валера Балакин из петли вытаскивает.
— Что?..
— Истерия. Ему потом вместо бабочки нашейный платок подвязали, чтобы багровый след скрыть, лицо напудрили, в порядок привели. А сейчас смотри, какая замечательная пара. Таких два красавца. И любят друг друга. Светка, кажется, с рук его не сходит, а он её кружит и кружит. На руках. А не случись Балакина и ничего хорошего уже в жизни не было, потому что жизни уже не было бы. Была бы только трагедия.
— А что у них случилось? Почему он?..
— Не знаю. И знать не хочу. Хочу знать, что они мои друзья, что им повезло, потому что они вместе и любят друг друга, что в доме их тепло, что мне хочется бывать у них, а остальное не важно. Остальное забудем. Хорошо?
Лёшка вздохнул и опечалился.
— Знаешь, какой-то иной жизни хочется, а её нет. Не приходит. Гуляет где-то, где меня не бывает. А я там бываю, где её нет… Понимаешь?
— Понимаю. Мне бы что-то умное, мудрое-мудрое тебе сказать, но я, знаешь, глуп. Я сам такой дурак, и в такую яму себя загнал, сам в такой яме!.. что не знаю, как из неё выбраться. Вот, — Проворов толкнул чистый лист перед собой, — три недели, как написал последнюю строчку и больше не могу. Что-то сломалось внутри. Вот чистый лист. Я два дня уже перед ним. Душа молчит. Я знаю, о чём сказать, но слова не складываются. И как жить? Я тугодум, мне, чтобы в тему войти, время нужно. Ничего сходу не получается. И чтобы писать, мне каждый день нужно садиться к бумаге и не думать больше ни о чём, ни на что не отвлекаться. Но нужно, хоть изредка, есть. Для этого нужны деньги. Чтобы иметь деньги, нужно отвлекать голову, нужно работать, но как же тогда писать? Когда?
Лёшка уже совсем пришёл в себя, уже сошла мертвенная зелень с лица, и волосы оправились, приобрели живой свой блеск.
— Я не знаю, куда деть себя, — сказал Проворов.
— Подскажи, — вдруг обратился он к Лёшке.
Тот недоуменно поднял на него глаза, и в них была полная растерянность, потому что его вынули из его собственных переживаний к какой-то деятельности, хотят услышать от него спасительную мысль, ответ на вопрос извечный: как жить? Как будто за кого-то можно этот вопрос решить. С самим собой бы разобраться!.. Но вдруг блеснули Лёшкины глаза:
— Послушай, — сказал он, Серёжка Казаков!.. Он же звал тебя к себе.
— Когда? Когда звал?
— Послушай, тут история не совсем опрятная… Тонечка в Серёжку, как кошка, влюблена. Она увидела в ящике письмо от него к тебе и стащила. Так уж ей хотелось от Сергея весточку иметь. Он там пишет, что знает уже, что ты вылетел из института, и зовёт к себе, в Якутию. Ему там большие деньги платят. Он
