Генриха Гиза, Меченого, которая грозилась собственноручно постричь Генриха III в монахи, а потом похвалялась, что подвигла на преступление Жака Клемана. Если бы король изгнал ее из Парижа, никто не нашел бы, что возразить, да и сама она была почти уверена, что ее арестуют и заточат в какой-нибудь монастырь. Вместо этого Генрих IV навестил ее в особняке Гизов, где она жила вместе с мадам де Немур, и вел с обеими дамами любезную беседу, словно в отношениях между ними никогда не было ни малейшего недоразумения, а под конец окончательно сразил их тем, что попросил угостить вареньем, не боясь, что они его отравят.
В этот решающий момент Генрих IV демонстрировал свою милость и в отношении тех, с кем сражался, — лигёров, несмотря на все совершенные ими в недавнем прошлом жестокие преступления. Генрих знал, что кровопролитие влечет за собой только новое кровопролитие. И все же, дабы избежать обвинений в малодушии, он распорядился изгнать наиболее непримиримых, наиболее скомпрометировавших себя зачинщиков беспорядков. Около 140 человек получили предписание покинуть Париж, и это была единственная примененная в отношении них санкция. Многие должностные лица, назначенные Лигой, сначала были отправлены в отставку, но затем королевским указом восстановлены в своих должностях. Отныне они подчинялись королю и ему принесли присягу. Это великодушие в дальнейшем во многом способствовало умиротворению страны, до которого оставалось еще несколько лет.
Вместе с тем многие важные господа, родственники или союзники Майенна, которых совершенно не волновали соображения общественного блага, готовы были продаться тому, кто больше заплатит, и король решил купить их. Дюплесси-Морне и Сюлли проявляли чудеса, ведя этот прежде невиданный торг. Государственная казна была скудна, и все же удалось набрать 32 миллиона ливров, чтобы «заинтересовать» благородных герцогов Гиза и Меркёра, склонить Виллара де Бранкаса сдать Руан и Гавр, а герцога Жуайеза — Тулузу. Бриссак тоже отнюдь не бескорыстно открыл перед Генрихом IV ворота Парижа, получив за это кругленькую сумму в полтора миллиона ливров. И этот аспект политической карьеры Беарнца не обошли стороной сочинители анекдотов. Как-то раз в его присутствии обсуждались итоги умиротворения королевства, и кто-то сказал, что кесарю отдали кесарево. «Отдали? — переспросил Генрих, посмотрев на Бриссака, и уточнил: — Нет, продали, и за очень хорошие деньги». То, как в конечном счете досталась ему победа, едва ли заслужило бы одобрение со стороны его матери, непреклонной гугенотки Жанны д’Альбре: слишком многое было продано и предано, а восшествие на французский престол ее сына знаменовало собой отказ от принципов протестантизма и торжество католицизма во Франции.
Это предположение представляется вполне обоснованным, если иметь в виду, что и среди сторонников Генриха IV его образ действий наталкивался, мягко говоря, на непонимание. Создавалась парадоксальная ситуация: чем упорнее сопротивлялся лигёр, тем больше в итоге получал, притом что в отношении своих товарищей по борьбе король был далеко не столь щедр. С одной стороны, вроде бы логично: зачем платить тому, кто и так на все готов, а с другой — невольно возникало ощущение отсутствия справедливости. Особенно ярко это проявилось в отношении членов Парижского парламента. Та его часть, которая в свое время перешла на сторону Лиги, теперь всячески старалась заслужить прощение от короля — и получила его. Более того, бывшим лигёрам выпала честь зарегистрировать первые решения, принятые после возвращения в Париж Генриха IV. Те же члены парламента, которые несколько лет назад покинули столицу, чтобы образовать в Туре и Шалоне верные законному королю судебные палаты, регистрировавшие выгодные ему решения в самое трудное для него время, теперь были оскорблены этой поспешной амнистией. Милосердие, переходя во всепрощение, стирало грань между добром и злом. Поистине, Генрих Наваррский умел быть добрым за чужой счет.
Непримиримые не сдаются
Труднее всего было с герцогом Майенном, который и не думал разоружаться, точно так же, как не намерен был отступаться от своего Филипп II, несмотря на все понесенные им человеческие и материальные жертвы. Многие французские города и крепости сохраняли свою приверженность Лиге, не желая подчиняться власти законного короля — по крайней мере их губернаторы, поскольку население в большинстве своем склонялось к примирению с Генрихом IV. Майенн продолжал упорствовать, то ли движимый чувством уязвленного самолюбия, то ли полагаясь на отказ папы дать Генриху отпущение грехов, несмотря на его отречение от протестантизма, и на поддержку со стороны Филиппа II. При всем при том, несмотря ни на что, он в глубине души оставался французским патриотом. Выпрашивая у испанского правителя субсидии и солдат, он не желал уступать ни пяди французской земли или признавать над собой власть монарха, посаженного Филиппом. Майенн и сам запутался в этих необъяснимых противоречиях. Наивно полагая, что дурачит испанцев, он сам оказался в дураках, начисто лишившись их доверия. Герцог Фериа, хорошо изучивший этого своего союзника, писал королю Испании: «Я могу сказать, что герцог Майенн до сих пор не сделал ничего стоящего. Религии, которую якобы защищает, он причинил больше вреда, чем некоторые из тех, кто добивается ее гибели. Под предлогом правосудия он замарал свои руки кровью тех, кто немало споспешествовал ее величию и был в числе самых ревностных католиков Франции. Он сдал неприятелю важнейшие города и щадил Беарнца в то время, когда у того не было ни армии, ни денег». Когда это письмо, перехваченное роялистами, было доставлено Генриху IV, он не смог отказать себе в удовольствии переслать его Майенну, дабы показать ему, сколь велико к нему доверие его испанских друзей. Толстый герцог тут же отправил собственное послание Филиппу II, пытаясь оправдаться перед ним, но тщетно. Король Испании даже подумывал, не арестовать ли его. И все же Майенн получил разрешение присоединиться к наемному войску графа Мансфельда, набранному на испанские деньги, которое вторглось в Пикардию.
Итак, война, несмотря на вступление Генриха IV в Париж, продолжалась, и он, собрав армию, совместно с маршалом Бироном приступил к осаде Лана. Это было весьма рискованное предприятие, учитывая, что гарнизон осажденного города получил подкрепление от Мансфельда, который к тому времени контролировал Ла-Фер, Реймс и Суассон, города в окрестностях Лана. Иначе говоря, король рисковал оказаться в окружении, быть зажатым между двух огней. Однако отступать было поздно: на кону стоял королевский престиж. Осада обошлась ему очень дорого. Гарнизон Лана, находившийся под умелым командованием, хорошо обеспеченный продовольствием и боеприпасами, оказывал яростное сопротивление. Близость испанских союзников поднимала боевой дух защитников города. Мансфельд и Майенн попытались захватить лес, обладание которым позволило бы им занять ключевую позицию, доминирующую над окопами, прорытыми осаждавшими. Однако эта попытка не увенчалась успехом. Вскоре после этого маршал Бирон внезапно напал на обоз армии Лиги и сжег 400 повозок вместе с содержимым, не имея возможности переправить добычу в лагерь роялистов. Обреченные на голод, испанские наемники Мансфельда отступили. Однако и после этого город продолжал оказывать сопротивление еще не менее месяца, капитулировав лишь 22 июля 1594 года.
Вслед за капитуляцией Лана предпочли сдаться королю и соседние города: Шато-Тьерри, Амьен, Бове, Нуайон. Маршалу д’Омону сопутствовал успех в Пуату, Анжу, Мене и Бретани. В ноябре завершились переговоры с молодым герцогом Гизом, сдавшим королю Шампань со всеми городами, включая и Реймс, которого ему так недоставало для проведения надлежащим образом коронационных торжеств. Взамен герцог получил должность губернатора Прованса и огромную, почти в четыре миллиона ливров, компенсацию — самую большую из тех, что были выплачены бывшим противникам короля, перешедшим на его сторону. Майенн отошел в Бургундию, губернатором которой являлся. В Пикардии продолжал оказывать сопротивление законной власти герцог д’Омаль, а в Бретани — Меркёр.
1594 год ознаменовался двумя пышными церемониями: торжественным вступлением Генриха IV в Париж и прибытием венецианского посольства. Согласно обычаю, новому королю устраивалась официальная торжественная встреча в столице. Генрих IV думал об этом с момента завоевания Парижа 22 марта, однако, учитывая бедственное экономическое положение и продолжение военных действий, с торжественной церемонией пришлось повременить, да и то она оказалась не столь пышной, как у его предшественников. Парижане, как говорили, поскупились на расходы. 15 сентября вечером при свете факелов Генрих IV вступил в Париж. Хотя не было ни триумфальных арок, ни фонтанов с вином, кортеж получился исключительно красочным. Король, облаченный в серый бархатный камзол (он знал, что серое
