идет ему), верхом на сером в яблоках коне, приветствовал серой шляпой с белым пером женщин и девиц, махавших ему из окон. И все было бы хорошо, если бы не носилки, которые несли впереди королевского кортежа и на которых томно возлежала в черном атласном платье, украшенном белыми мехами, усыпанная бриллиантами и жемчугами Габриель д’Эстре. Такого не видали даже при погрязших в разврате и роскоши Валуа. Это был дерзкий плевок в лицо общественному мнению. На вопрос любопытствующих, что это за красавица, парижане без обиняков отвечали: «Королевская шлюха». Генрих IV, в своем стремлении к высшей власти всегда апеллировавший к закону — Салическому закону, основному во Французском королевстве, считал возможным для себя приносить закон в жертву собственным прихотям, игнорируя правила приличия и общественное мнение, без надобности раздражая и друзей, и недругов. Въезд в Париж венецианских послов, состоявшийся спустя несколько месяцев, произвел на жителей столицы гораздо более приятное впечатление.
Лига, похоже, на этот раз проиграла, что тем не менее не убавило фанатизма у некоторых католиков. Это нашло свое наглядное проявление в покушении, которое совершил Жан Шатель. Вечером 27 декабря 1594 года, сразу же по прибытии из Пикардии в Париж, Генрих IV в сопровождении многочисленных дворян направился навестить Габриель д’Эстре в ее особняке на улице Сен-Оноре. Вместе с этой толпой человек в сорок внутри помещения оказался и некий молодой человек лет девятнадцати, еще на улице интересовавшийся, кто из этих господ король. Когда один из дворян, пришедших поприветствовать суверена, преклонил перед ним колено и Генрих IV нагнулся, чтобы поднять его, раздался звук, похожий то ли на щелчок, то ли на пощечину. Король, ощутив резкую боль, подумал, что это была очередная проделка его шутихи Матюрины, и выбранил ее. Однако из его рта полилась кровь, и взгляды присутствовавших обратились на стоявшего рядом молодого человека, у ног которого лежал окровавленный нож. Это был Жан Шатель, сын зажиточного парижского торговца. Он пришел, чтобы убить короля, а поскольку тот еще не успел снять свое плотное меховое пальто, решил нанести удар не в грудь, а в шею, но промахнулся и лишь рассек ему верхнюю губу и выбил один зуб. Рана была не опасна, о чем и говорилось в официальном сообщении, которое распространили тем же вечером, правда, не упомянув места, где было совершено покушение. Во всех церквях отслужили благодарственный молебен с исполнением гимна «Тебя, Господи, славим».
Проведенное по горячим следам следствие показало, что покушавшийся не был фанатиком- одиночкой, за ним стояли непримиримые католики, которых не убедила очередная смена Генрихом IV религии. Жан Шатель прежде учился в Клермонском коллеже у отцов-иезуитов, а к моменту покушения был студентом юридического факультета. Тогда считалось, что за каждым покушением на короля стояли иезуиты, и отношение к ним как агентам папы и Филиппа II в широких кругах парижского общества было враждебным. Процесс над иезуитами затевался еще в июне 1594 года, и уже готово было решение об изгнании их из Французского королевства, однако исполнение его было отложено из-за личного вмешательства Генриха IV, не желавшего еще больше раздражать папу, от которого он ждал отпущения грехов. Дело Шателя послужило поводом для возобновления процесса. Обыск, проведенный в Клермонском коллеже в ночь после покушения, выявил компрометирующие материалы (в печатных изданиях иезуитов короля клеймили как Сарданапала, Нерона, «беарнского лиса» и предрекали ему заточение в одном из монастырей), отдельные из которых появились уже после возвращения Генриха IV в католичество, что расценивалось как особенно отягчающее вину обстоятельство.
Следствие велось в стремительном темпе, и уже 29 декабря Жан Шатель был приговорен к смертной казни путем четвертования. В тот же день на Гревской площади его разорвали на четыре части с помощью четырех лошадей, предварительно отрубив ему руку, которой он нанес удар королю. Его четвертованное тело было сожжено, а пепел развеян по ветру. Тогда же был повешен один из бывших наставников Шателя, а другой приговорен к вечному изгнанию. Что же касается самого ордена иезуитов, то на сей раз Парижский парламент, опираясь на общественное мнение, действовал быстрее, чем король успел среагировать. Уже 29 декабря было принято решение, что все иезуиты должны убраться из Франции в течение двух недель, а их коллежи подлежат закрытию.
Дело Шателя имело большой резонанс. Парламент своим неумеренным усердием поставил Генриха IV в весьма деликатное положение, как внутри королевства, так и за его пределами. Ультракатолики и лигёры, клеймившие короля как атеиста и лицемера, использовали изгнание иезуитов как очередной повод для нападок на него. В Риме испанские агенты и представители Лиги наседали на Климента VIII, ссылаясь на инцидент с иезуитами как аргумент против того, чтобы снять с Генриха IV церковное отлучение. Гугеноты склонны были истолковывать неудавшееся покушение на короля мистическим образом как предостережение, посланное клятвопреступнику Всевышним. Сразу же после покушения, пока хирург обрабатывал рану, д’Обинье будто бы сказал королю: «Сир, пока что вы отреклись от Бога одними только губами, и вам пронзили губу, а когда вы отречетесь сердцем, вам пронзят сердце».
Душевная рана, нанесенная Генриху IV, оказалась гораздо тяжелее пережитых им физических страданий. Он искренне недоумевал, за что его так ненавидят — ведь он хотел всеобщего блага. Когда приближалась Пасха, прошел слух, что король отправляется в Фонтенбло, чтобы там втайне совершить гугенотское богослужение. Он был раздражен, однако остался в Париже, чтобы все видели его во время пасхальных торжеств. Правда, и тогда он по своему обыкновению не отказывал себе в удовольствии пошутить. Заметив, что советник Понкарре облачен не в парадную мантию члена парламента, он громко воскликнул: «Поглядите-ка, Понкарре забыл надеть свою красную мантию, но свой красный нос не забыл!»
Шутки шутками, но, действительно, надо быть очень легкомысленным человеком, чтобы не понимать, почему люди не верят в искренность обращения того, кто по соображениям целесообразности уже пять раз менял веру, и не было никакой гарантии, что не поменяет еще, если того потребуют обстоятельства. Если он сам, не имея твердых моральных, религиозных и политических убеждений и принципов, готов был прощать кого угодно, оскорбляя тем самым чувства по-настоящему достойных людей, это вовсе не значит, что и ему все должны были простить всё.
Большая польза от маленькой победы
1595 год ознаменовался широкомасштабной войной. Стареющий Филипп II хотя и чувствовал упадок сил, тем не менее предпринял еще одну, на сей раз последнюю, попытку разделаться с Беарнцем, служившим в его глазах воплощением ненавистной ему ереси. Его армии атаковали Францию сразу с нескольких сторон: на границе с Фландрией, в Провансе, в Лионне и Лэургундии. Правда, инициатором на сей раз выступил Генрих IV: чтобы вернее разделаться с остатками Лиги, он преобразовал гражданскую войну в национальную, 17 января 1595 года официально объявив войну Испании, что отныне делало лигёров мятежниками, повинными в сношениях с врагом Франции. Теперь Филипп II уже не мог демагогически заявлять, что действует исключительно в интересах церкви и французских католиков. Правда, испанский король и тут попытался извернуться, заявив, что не считает себя в состоянии войны с Францией, что воюет исключительно с еретиками, обрекающими Французское королевство на гибель, и в первую очередь — с беарнским узурпатором. При этом он демонстративно распорядился щадить жизнь и имущество католиков.
Прежде чем отправиться на войну, Генрих IV принял в Лувре капитуляцию юного герцога де Гиза. Тот собирался было сказать речь, но от волнения не мог вымолвить ни слова. Тогда король, смеясь, сказал ему: «Кузен, из вас получился плохой оратор, как и из меня. Не надо слов, я и так знаю, что вы хотите сказать. Все мы по молодости совершаем ошибки; я все забыл, только не надо повторять прежнего. Ни у кого здесь при дворе нет такого сердца, как у вас, и я хотел бы стать вам вместо отца». Хотя Беарнец и не считал себя оратором, однако слова, вложенные в его уста мемуаристом, весьма красноречивы.
Итак, Генрих IV, надев, по его собственному выражению, «сапоги короля Наваррского», галопом поскакал в Бургундию. Туда как раз прибыл с войском в 12 тысяч человек коннетабль Кастильский дон Фернандо Веласко для совместных действий с войсками Майенна. Беарнец, в очередной раз проявив безрассудство, более присущее пылкой юности, едва не потерял всё. Имея под своим командованием всего 1500 всадников, он 5 июня опрометчиво выдвинулся навстречу испанцам, находившимся близ Фонтен-
