глядя в лицо смутившемуся Ионе. — Но у каждого свой крест, и должно нести его со смирением и твердостью. А кто окажется мал и кто велик перед Ним в день Судный — судить не нам! Итак, продолжал он, оборотя теперь на Зосиму повелительный взгляд своих полуприкрытых, с намечающимися под ними отечными мешками глаз, — обитель Соловецкая вновь без игумена? В мыслях наших, что труд сей достоит принять основателю святой обители.
Он помолчал, разглядывая Зосиму, который изо всех сил старался не показать обуявших его чувств: так нежданно просто разрешалось то, к чему он, невольно для самого себя даже, шел все эти долгие годы и чего теперь уже стала требовать вся соловецкая братия.
— Готов ли ты, брат Изосим, к хиротонисанию в игумены?
Зосима молча склонил голову.
— А об островах, чтобы вручить их обители, потребно решить владыке.
Полагаю, мольбы верховного молитвенника Господина Новгорода смягчат и сердце болярыни Марфы.
— Преосвященный Иона вельми болен! — решился подать голос отставной соловецкий игумен, с некоторой запинкою называя соименного ему великого архиепископа.
— Да, — подтвердил Феодосий. — Молим о здравии владыки Ионы, но все в деснице Превышнего, он един ведает меру дней наших. Питаем надежду, однако, что телесные немощи не воспрепятствуют святителю принять брата Изосима, о чем и мы тоже похлопочем.
Склонением головы Феодосий показал, что беседа окончена.
Путников проводили в монастырскую трапезную.
Архимандрит Феодосий, в отличие от Ивана Лукинича, целиком был на стороне Зосимы, ибо рассматривал появление каждого нового монастыря как укрепление новгородской церкви. Но тут была против сама Марфа Борецкая, и следовало быть чрезвычайно осторожным. Только через архиепископа Иону, и скорее даже не через него, — Иона был тяжко болен, и его кончины ждали с часу на час, — а через всесильного ключника архиепископского, Пимена, друга Марфы Борецкой, надеялся Феодосий добиться согласия своенравной великой боярыни. Но для этого надобно было, чтобы, во-первых, Пимен, целиком поглощенный заботами о нависшей над городом московской грозе, согласился помочь Зосиме, а во-вторых, чтобы больной Иона захотел принять этого просителя с далеких северных островов. Позвонив в колокольчик, Феодосий велел служителю подать дорожное платье и приготовить лодью.
Глава 3
Эй! И-и-ех! Эге-ге-ге-гей!
Кони в опор внеслись в расписные ворота. Задохнувшись, с хохотом, седоки соскакивали с узорных седел. Подбегавшие слуги на лету хватали повода. Опередивший всех молодой Берденев поддразнивал разгоряченного Федора Борецкого, дурачился:
— Дайте кваску, горло пересохло…Я ему — куда, черт, гонишь? Мало человека не задавил!
— Ништо! Одним бедолагой меньше станет! — небрежно отвечал Федор.
— Слыхал, давеча, что у немецкого двора содеялось? Черный люд и по сю пору грозитце!
— То немец, а то мы! На нас весь город держитце!
— Хвастай боле…
— Все одно, у нас не Москва, народ давить по улицам не след! — строго бросил им подскакавший Дмитрий и спешился, сильно и ловко спружинив на мускулистых ногах.
Федор передернул плечами, смолчал, закусив губу. Перед холопами, что ль, брат выставиться хочет опять?
Отставшие всадники, подъезжая, спрыгивали с коней. Слуги веничками сбивали пыль с одежды, обмахивали пучками перьев воротники и рукава.
Нарядных кровных лошадей водили по двору. Кони, свивая кольцами шеи, храпели, еще не остыв после скачки, пробовали взвиваться на дыбы.
Вся молодая новгородская господа — родовитые юноши из семей великих бояр, посадники и дети посадничьи, а с ними избранная молодежь из житьих, прочих землевладельцев Великого Новгорода — собиралась нынче у Борецких.
На сенях молодых мужиков встретила, будто нечаянно выскочив навстречу, Олена Борецкая. Младшая Марфина дочь не красавица была: девушку портили слишком широкие плечи и слишком густые, не по лицу «мужские» родовые брови. Впрочем, румянец во всю щеку и молодость исправляли дело.
Влюбленно глядя на подымающегося Дмитрия, Олена потянулась к нему, огладила взлохмаченные волосы старшего брата и — скороговоркой, вполголоса:
— Гришу привезли?
Борецкий улыбнулся сестре, полуобняв за плечи, подтолкнул к двери, пожурил негромко:
— На женатых, на красивых не заглядывайся!
Она вывернулась гибким своенравным движением и, вся заалев, исподлобья стала следить среди входящих стройного темноволосого молодого боярина с продолговатым лицом и умными глазами. Григорий Тучин подымался не спеша, пропустив вперед себя нетерпеливого во всем Федора Борецкого с Берденевым. Олене он поклонился учтиво и строго. Девушка, вскинув подбородок и раздув ноздри, ответила небрежным кивком и, вильнув косою, исчезла.
Из верхней горницы вышел Василий Губа-Селезнев. Он и Дмитрий Борецкий разом улыбнулись друг другу и стали по обе стороны двери, пропуская входящих. Василий, здороваясь, черными быстрыми глазами внимательно оглядывал гостей, проверяя про себя, все ли званые прибыли. Он особо улыбнулся Ивану Своеземцеву; с Олферием, сыном Немира, понимающе переглянулся; Никите Есифову дружески сжал руку; Григория Тучина приветствовал легким, но почтительным наклоном головы… Пропустив всех, подошел к Дмитрию. Снизу вверх внимательно поглядел в лицо другу, сощурился:
— Ну, мальчишник в сборе! Тридцать молодцев, да без единого! Савелков уже здесь, с Юрием в шахматы режутся, Тучина ты привез, Телятевы приехали, Михайловы ждут. Наши все, словом. Из плотничан Иван Кузьмин не будет, батька плох, но с ним все уже обговорено, и в Литву поедет. Да еще Овиновых пока звать не стал… Славлян мало!
— Своеземцев? — тревожно спросил Борецкий.
— Прибыл, — успокоил Губа-Селезнев.
Дмитрий расправил красивые брови, примолвил, полушутя:
— Что ж, дружинушка хоробрая! К каждому бы да по тысяче молодцев прибавить еще!
— И того мало будет. Впятеро пожелай! — щурясь, отрывисто отвечал Василий.
— Впятеро, пожалуй, коли всех мужиков в городе собрать, и того недостанет… Ну, пойдем!
В горнице, пока не подъехали Борецкие, разговоры велись о том о сем: о конях, урожае, соколиной охоте. У шахматного стольца барсом протянулся в резном кресле удалец в рудо-желтой огненной рубахе, друг Борецкого и Селезнева, Иван Савелков. Напротив него сидел юноша писаной красоты.
Стройная, почти девичья шея открывалась широким брошенным на плеча воротом, умащенные благовониями темные волнистые кудри мягкой волною ниспадали почти до выреза тончайшей, в сборах, отороченной кружевом нижней рубахи. От длинных ресниц падала тень на матовой белизны щеки, чуть тронутые летним загаром. Изящной рукой с длинными ухоженными ногтями он лениво переставлял точеные из рыбьего зуба фигуры. То был Юрий Иванов, сын славной вдовы Настасьи, прусской великой боярыни, соперницы Борецкой, обосновавшейся на Городце. Оба были хорошие игроки, но играли вполглаза, баловались, ожидая запоздавших.
Миновала пора героических походов на Низ и внешней, нарочитой, грубизны. Юноши в Новгороде, подобно знатной молодежи далекой Флоренции, стали завивать волосы, кудри свободно спускались до плеч, на широкие, откинутые на спину цветные воротники. Лишь у стариков волосы по-прежнему лежали на спине, свитые в плотный жгут. Иные из щеголей, напротив, подстригались коротко, подвивая концы локонов, чтобы кудрявились венцом под околышами круглых русских шапок, знаменитых по всем берегам Варяжского моря и до Дании. Только на Москве, перенятое от татар, начинало входить в моду бритье головы (в походах да в поле обовшивеешь с долгими-то волосами!) и твердые стоячие воротники-козыри. Но и там пока еще больше ценилось новгородское платье и прически.
Как только во дворе раздался топот и голоса, оба бросили игру. Иван Савелков потянулся, расправил плечи, повел руками — ух! Засиделись, ожидаючи! Вскочил прыжком, пошел навстречу входящим. Юрий
