тоже встал с ленивым изяществом. Шумные приветствия, удары по плечам, хохот наполнили горницу.
Григорий Берденев, дорвавшись, пил теперь малиновый квас, кося глазом на Федора, которого в перерывах продолжал поддразнивать. Федор уже начинал фыркать — легко закипал от пустяка. Был он ниже брата Дмитрия, хотя тоже широк в плечах, и при семейном сходстве, — оба бровями, взглядом походили на мать — был темновиден, смотрел как-то исподлобья, бегал зраком, часто раздувая крылья носа, и тогда что-то дикое гляделось в нем. Ему и впрямь мало стоило стоптать кого конем или рубануть сплеча, а в гневе он становился неистов, за что и получил прозвище «дурень». Не хватало Федору и ума братня, больше сердцем чуял, чем разумом. Что ляжет ему на сердце добро, а не ляжет
— долой, и знать не хочу.
Гомон гомонился, пока распоясывались, скидывали летние епанчи и ферязи, а слуги подносили закуски и легкий мед. Хмельного хозяин не велел давать, к серьезному разговору нужны ясные головы. Все были знакомы по родству-кумовству, но так, чтобы враз всем собраться, редко случалось, и потому речи, шутки и смех не утихали. Борецкий с Селезневым-Губой и сами не торопились начинать. Василий взялся тягаться с Савелковым на пальцах, и то огненная рубаха перетягивала, и тогда остолпившие борцов друзья подбадривали Василия Губу, то клонилась вперед, и тотчас зрители начинали поощрять Савелкова. Селезнев все же перетянул, изловчась, нежданным рывком, свалил противника на себя:
— Силен ты, Иван, а башки не хватает!
Григорий Тучин в шутках почти не принимал участия. Летнюю бумажную ферязь свою он лишь расстегнул. Голубая рубаха с негустым серебряным шитьем очень шла к его продолговатому сдержанному лицу с темной бородкой.
Одетый проще и строже других, он выглядел, как всегда, изящнее.
— Что, Григорий, все в порядке? — окликал его Павел Телятев. — Вижу, ты скоро в монахи пойдешь со своими-то попами, уговорят! Что жена молодая делать будет!
Григорий не ответил, только досадливо повел бровью.
К нему подошел, улыбаясь своей медленной смущенной улыбкой, Иван Своеземцев.
— Слушай, Григорий, я давно хотел тебя спросить про этих братьев духовных. Ты к ним почасту ходишь. Что это, в самом деле серьезно?
— Это очень серьезно, Иван! Порою мне кажется, что это серьезнее всего, что мы тут говорим и делаем.
— Даже судьбы Новгорода?
— Даже.
— Но… Горсточка людей, бедняки, без власти, без денег… Даже и черный народ у нас на Славне о них почти не знает… Что могут они?
— Возможно, они лишь и могут, а не мы. Отними у нас нашу власть и этот блеск и роскошь, что останется? У них нечего отнять, разве книги!
— Но ты можешь объяснить их учение?
— Признаться, я сам еще многого не понимаю. Но они во всяком случае считают, что жизнь духа главное, а плотское — тлен, и на деле следуют своей вере.
— Но разве церковь созиждется не тем же Христовым учением?
— В букве, но не в духе. Буква омертвляется, а дух живет, и для утверждения духа приходится ломать букву. Они утверждают, что такова вся жизнь, «не умрет зерно, — не произрастет». Новое разрушает старую оболочину свою.
— Но отвергать Христа для Христа? Этого мне не понять! Во всем нынешнем сраме он один, мне кажется, в кого еще можно верить!
— И потому-то его именем и торгуют на всех наших торжищах духовных.
Каждогодно празднуем распятие и воскресение Христово, будто и впрямь он выкупил вперед и до конца времен все грехи наши… Потому же они и поклонение сотворенным вещам — иконам — отвергают.
— Отвергнуть легко! А ежели черный народ станет рубить иконы и новое насилие воцарит?
— Там и много другого: счислению лет, противлению лунному, звездотечению учат… — отвечал Тучин с легкою, чуть приметной неохотой, поглядывая по сторонам. Он тут же перебил себя сам:
— Ну вот, кажется, до дела дошли. Что там Селезнев? А, опять про соколиную охоту! Переходили бы сразу к делу… Слушай, Иван, говорят, старики хотят тебя в Совет старых посадников от Славны поставить? — В свою очередь спросил он Своеземцева.
— Не хочу! Почему это Иван Офонасович не может?
— Немир? Его ваши посадники больно не любят. Задирист! А за тебя и Марфа Ивановна стоит, и ваши бояре согласны, бают: «В отца место»!
— Борецкая!
— Да. Она отца твоего уважала.
— Знаю. Но какой я «старый посадник»! Давеча пришлось судить. Люди втрое старше меня и не из бедных, Домажиров да Филиппов отец. За каждым сотни людей, а сошлись на полуторах обжах спорной земли. Старики! Сами не могут по-люби решить, от меня суда просят… Чуть не отослал на Городец, право! В отца место… Отец или я?
— Ты хоть начитан, законы знаешь.
— В этом мне тоже с родителем не тягатьце. Нет, ты вникни! Есть вечевая палата, дьяк вечевой есть, приставы, позовницы, подвойские, хранилище грамот
— все есть! Так нет, там решить не могут, идут к посаднику. Вторая власть нужна. А я не решу! В Москву писать? Великому князю Московскому? Он решит! Про полторы обжи спорной земли… Мало у него дела. Решать будет какой-нибудь Василий Федорович или Степан Брадатый; да опять же не сам, — крысу приказную, что ни есть мелочь, посадит, холопа своего, тот решит! А печать будет великого князя. Или к нам же на Городец отошлют, к наместнику. А там и пойдет, как на Москвы уже началось: великие бояра приказным холопам кланяютце да посулы сулят. Любо им то? Верно, любо! Тысяцким был — проще. Купцы хоть своего не упустят, уложение помнят наизусть. Следи только, чтобы тебя самого не облапошили. А сейчас эта заваруха будет с Москвой да с Литвой. Не верю я католикам! Они и хороши для себя, а мы для них что татары, язычники. Да и навряд Славну сейчас на войну сговоришь.
— Ваши житьи приехали!
— Кто побогаче да у кого земли по Кокшеньге. Решают великие бояра! А из восьми славенских посадников один Немир…
— Постой, Селезнев говорить хочет!
Шутки, наконец, кончились.
— Вот что, друзья-товарищи! — начал Селезнев. — Собрались мы сюда не мед пить, не танцы водить, а по нужному делу, по сватовству! — Он чуть усмехнулся, примолк, обвел собрание пристальным взглядом своих сощуренных черных глаз. — Великий князь снова требует княжчин, где ни есть: Двинских земель и всего, что заняли москвичи под Вологдой, Бежецким Верхом, Торжком, Ламским Волоком… Уступать не хотят ничего.
— По-прежнему, значит!
— Да, по-прежнему.
— С Казанью разделались, за нас принялись!
— Я то же хотел сказать…
— Двину терять жалко!
Молчавший до того Дмитрий вмешался. Негромко, но ясно и твердо, так, что услышали все, сказал:
— Двиной не кончитце! И суд, и право, и власть, и вотчины отдадим.
Сказал и примолк, и вдруг стало ясно, что да, Двиной не кончится. Да и что такое Новгород без Заволочья!
— Новая война с Москвой? — с усмешкой возразил Павел Телятев. — Под Русой дали нам!
— Кому дали, — вмешался Савелков. — Не знаешь, как дело было!
Чарторыйский рать у Липны остановил, одна боярская дружина за озеро ушла.
Князь Шуйский был, да Иван Лукинич, да вот Григория Тучина батька, его тогда и взяли в полон, да Казимер, этот раненый ушел, бился крепце всех…
В пяти стах человек шли, в тысяче ли, не боле того. А московской рати пять тысящ! Дак в первом
