составила кадры 1-го Кавказского стрелкового полка Кавказской армии Врангеля. Практически все они были повышены в чине. Фельдфебели и подпрапорщики стали офицерами. Они остались до конца верными белым, участвуя во всех операциях Кавказской армии Врангеля, и проделали путь до Крыма, откуда попали в эмиграцию.[178] Из офицеров Русского легиона в рядах белых сражались и погибли Г. Готуа, Б. и П. Сурины, М.К. Иордан и другие.[179] В то же время были случаи, когда русские офицеры и солдаты отказывались возвращаться на Родину и оставались в Легионе, как сделал, например, подполковник Генерозов.[180] Часть из них, как легионер Андрей Шелепов, была отправлена на лечение в госпиталь 2-го иностранного батальона Легиона на святую гору Афон.[181] До сих пор неизвестна судьба оставшихся во Франции 3-й и пулеметной роты легионеров в числе 350 человек под командованием полковника А.В. Багрянского, бывшего капитана 2-го особого полка, в период 1916–1917 гг. занимавшего должность начальника хозчасти этого подразделения. Возможно, что они были перевезены вместе с другими солдатами и легионерами, с которыми был и Р. Малиновский, в Сибирь, к Колчаку, на пароходах «Луара» и «Рязань».[182] Кроме того, известно, что небольшая часть русских, находившихся на каторжных работах в шахтах Алжира, в департаменте Константина, на 1 мая 1919 г. так и не была отправлена домой. Среди этой группы были сильны революционные вообще и большевистские в частности настроения. Причину этого можно отыскать благодаря тому, что французская пресса обратила на них внимание, поскольку около 500 русских из Алжира в этот день объявили забастовку и предъявили французам целый комплекс требований, среди которых были требования не только экономического характера, но и прекращения вербовки в Легион и Добровольческую армию белых.[183] Французы были сами во многом виноваты в том, что еще больше взбудоражили эту группу русских своим отвратительным антигуманным к ним отношением. Но из-за этого отношения многие легионеры так и не смогли вернуться обратно в Россию, будучи связаны многолетними контрактами.[184] Интересный случай, связанный с небольшой группой бывших русских легионеров, произошел в 1920 г. на юге России, описанный уральским крестьянином Козиным. Одной из белогвардейских частей армии Врангеля удалось захватить в плен высаженных здесь бывших легионеров. Командир белых решил их участь по-своему: опросил их, не желают ли они стать белогвардейцами. Они отказались. Тогда он отпустил их на все четыре стороны. К его удивлению, пленные не ушли. Не привыкшие к человеческому обращению бывшие легионеры решили остаться у белых.[185] И все же случаи освобождения русских легионеров, подписавших контракт на 5 лет, тогда случались. Так, рядовому легионеру Тимофею Вяткину посчастливилось познакомиться с богатой француженкой. Ее отец, крупный буржуа, добился освобождения возлюбленного дочери, используя все свое влияние. Счастливого Тимофея Вяткина, до этого времени жившего в бедности, бывшего большевика, его сослуживцы видели раскатывающим по Парижу на шикарной легковой машине. Обретя богатство и личное счастье, бывший легионер забыл большевистские бредни. Другой рядовой легионер, Алексей Ряжин, смог добиться освобождения из Иностранного легиона, женившись на дочери влиятельного тогда во Франции белогвардейского генерала Дитерихса. Были и другие случаи подобных «счастливых избавлений» легионеров от ненавистной службы, когда им удавалось устроить свою личную жизнь с русскими и французскими аристократками. Подводя итог русскому пребыванию во Французском иностранном легионе, можно сказать, что наши легионеры оказали огромное влияние на ход Первой мировой войны и во многом именно благодаря им были выиграны многие сражения, которые вела Франция вообще и Легион в частности. «Еще вчера мы были ничем, уличными отбросами, оставленными на произвол судьбы, а теперь мы наследники этих героев Легиона…»[186] Ниже представлен отрывок из статьи Л.И. Крестовской, в которой изложены ее воспоминания и переживания о пребывании русских во Французском иностранном легионе. «…Наши были на фронте. Точно железный засов упал, и за ним, заглушенные, раздавались, прорываясь сквозь него, голоса. В этот момент никакого общения с солдатами, лишь мечтали о приезде в Париж, но речи об отдыхе не было. И с настороженной жадностью читалось всякое письмо — своего, чужого, каждого, кто был там и писал оттуда. Постепенно неясно, но смутно вырастали из писем рамки жизни Иностранного легиона с вброшенными в него так жестоко и необдуманно русскими жизнями. Вот эту жизнь, переживаемую и запавшую в душу — ставшую своей, родной, яркой и короткой, хочется мне рассказать.
Первой ячейкой, создавшей духовный центр, идейный авангард русского волонтариата, явилась Республиканская группа, о которой я упоминала. В нее вошли 75 человек, исключительно социалистов, по преимуществу старых эмигрантов, уже с давних пор проживавших во Франции. Эти люди, насчитывавшие в прошлом долгие годы тюрьмы и Сибири, пошли на войну, как в свое время шли на баррикады. Для них война стала лозунгом революции, этапом на пути к завоеванию революционных достижений. Я скажу несколько слов о тех, кого знала лично. Давыдов… Его сильно подорвали несколько месяцев военной службы. В осевшей фигуре, вытянутом, худом лице, бороде с проседью, темных глазах с проникающим в душу взглядом, можно было прочитать большие страдания и стальную волю. Человек безупречной честности, принципа, логики, Давыдов, о чем бы он ни говорил, заставлял себя слушать. Он говорил медленно, не плавно, подыскивая выражения, но в голосе его слышались искренность, теплота и слова, что с трудом приходили на язык, западали в душу глубоко, надолго. Михаил Давыдов, или, как его называли, Михаил Грузин, был высокий полуседой человек, с умным, несколько суровым лицом. Глубоко убежденный антимилитарист, пацифист в самом широком значении этого слова, Давыдов в то же время пользовался славой безумно смелого человека. Признанный негодным к строевой службе и назначенный в территориальный полк, он добился своего немедленного перевода в актив, в первые линии. Когда французские капралы, обязанные выходить и стоять у траншей под градом пулеметного огня, не решались или отказывались выходить, Давыдов, чтобы показать пример или заставить других сделать то же самое, в минуты сумасшедшей опасности стоял на гладком месте, на виду у немцев под страхом ежеминутной смерти. Вопрос о том, как сочетать в душе моральную необходимость принимать участие в войне с убийством своих же, ни в чем не повинных братьев, мучил его, по словам товарищей, остававшихся до конца с ним, непрестанно, глубоко. В день смерти он направился к неприятельским траншеям, подошел на расстояние полутора метров и стал бросать туда ручные гранаты. Он был убит наповал. Давыдов, простой капрал, был похоронен в деревянном гробу с офицерскими почестями. Такой же смертью погибли Надинер и Гладких. Первый — стоя на парапете, до последней минуты оставаясь на своем посту. Второй, под безумным огнем, под страхом неминуемого конца, продолжал делать наблюдение, следя за тем, куда падают снаряды. Так же умер Николай Васильевич Сапожков-Кузнецов, всегда шедший добровольцем в самые опасные патрули. В одной из таких разведок он с шестью товарищами вызвался идти, но, чувствуя опасность, оставил их на пути и ушел вперед. Ему не надо было вернуться назад… Вереницей проходят силуэты: Попов, Богушко, Александров, Михаил Федоров, Зеленский, Тодаков, Швецов, Померанцев, Яковлев — все лучшие, самые светлые. А из оставшихся в живых много-много, если найдется 2–3 человека, не бывших по 2–3 и по 4 раза раненными и не награжденными крестами и медалями за храбрость. Такова общая физиономия Республиканского отряда. А за ним стоит то, что называется русским волонтариатом, т. е. серой массой солдат в количестве 4,5 тысячи человек, из которых 1,5 тысячи были представителями интеллигенции, а 3 тысячи были «бастильцами» — бедняками, рабочими, жившими в бедняцких кварталах Парижа у Бастилии… Какие же мотивы заставили этих людей идти в ряды армии, не будучи к тому ничем принужденными и добровольно обрекшими себя почти на верную смерть? Мне часто приходилось задавать этот вопрос солдатам, приезжавшим ко мне в отпуск, и ответы были простыми, как никогда: «Я — резервист в России. Так я подумал: а если никто не пойдет в волонтеры — это будет хорошо? Я пошел в волонтеры, потому что таким было мое убеждение»… А вот другой ответ: «Все кругом пошли, разве можно было оставаться?» Вот третий ответ: «Я ангажировался по своей воле, потому что любил Республику… А вот Кандель пошел потому, что его соседи пожирали. Услышал я как-то, как он молится, и по-русски, и по-еврейски, чтобы отнялись у него руки и ноги, только бы вернуться домой. Жена у него была и детишки. И вот, когда я полз раненным в пост, я нашел его мертвым на земле, холодным уже. Как увидел его убитым, так и пошла по телу судорога. Семнадцать месяцев вместе были… Прижал его руку к себе, да и пополз дальше»… Пошли разные люди. За фронт, за Россию, за революцию, за право. Помню, просто смешно, как один юный милый татарчонок, который на мой вопрос о том, для чего он пошел в волонтеры, ответил, ярко и радостно улыбаясь: «Люди пошла — и я пошла… Моя никто на войну не гоняла, моя только войну не видала… Пошел глядеть, какая война»… Пошли за разное люди, но больше всего — за попранное право, за маленькую,
